-- Может, все-таки по сто грамм, а? У меня как раз бутылек "Менделейки" завалялся?
...Соблазн был велик, причем во всех отношениях. И водка диво как хороша, и портрет Дмитрия Ивановича на этикетке (в сияющих ризах и с лебедиными крыльями) впечатляет. Когда в первый раз увидела -- тут же крест сотворила. Святой Менделеев, всея водки-горилки Белой, Малой и Хлебной покровитель! На нашем ликеро-водочном целый идол изваяли, каждый день бескровные жертвы творят!..
-- Успеете! -- растерянность прошла, и я почувствовала что-то вроде охотничьего азарта. -- Рапорт я составлю. Но не раньше, чем поговорю с "главархаром" Жилиным. Пусть объяснит: что он делал у моего подследственного?!
-- Ты, Гизело, не увлекайся! -- Ревенко погладил небритую щеку, поморщился. -- У меня на говно нюх. А это дело -- такое говенное, что и нюх не требуется. В общем, пиши рапорт и больше ничего не делай, пока не скажу. Что-то с этим алкашом не гладко.
Это я и без него поняла. Ради сгинувшего алкоголика не поднимают на ноги прокуратуру и ОМОН. Кто это может быть? ФСБ? Но тогда какого рожна было подключать нас? Нет, не выходит! Загадка -- такая же, как лопнувший стояк и замолчавший телефон.
А я еще жаловалась на скуку!
3
И при всем при том надо было работать. Рапорт я отложила на вечер, решив малость остыть, дабы не накропать лишнего; после чего в явной нерешительности поглядела на телефон. Сроки поджимали, февраль на исходе, а из четырех дел удалось закрыть только одно, и то -- самое плевое. Остаются три. Молитвинское подвисло, да так, что лучше пока не совершать излишних телодвижений, Кривец в очередной раз косит под психа, значит, опять экспертиза, три дня -- коту под хвост, это как минимум. Остается "поповское": Рюмина-Егорова. То самое, из-за которого мне грозит очередное прозвище. На этот раз -- "Мадам инквизиторша". Опять-таки, шутки шутками... Напрасно Ревенко хвастает, будто обладает особым чутьем на дерьмо. Эту субстанцию я и сама чую неплохо. Но делать нечего -- надо. Рюмина или Егорова? Следовало бы второго, но сегодня моих нервов на него может не хватить. Значит, Рюмин...
x x x
-- Как же так случилось, отец Николай?
Вместо ответа -- тяжелый вздох.
Я пробежала глазами первые строчки вчерашнего протокола. Рюмин Андрей Захарович, он же отец Николай, штатный священник Благовещенского собора. Злостное хулиганство, препятствование отправлению культа, призывы к гражданскому неповиновению...
-- Так все-таки?
-- Вы едва ли поймете, гражданка следователь...
Глаза из-под седоватых бровей глядели устало. Отец Николай не верил -ни мне, ни владыке Антонию, что увещевал его вчера вечером, ни нашему мэру, который тоже говорил с ним. Арестовать священника хотели еще месяц назад, но все не решались. Решились совсем недавно -- и то без всякой охоты. Ордер Никанор Семенович (наш набольший) подписывал при мне, и физиономия его была такая, будто один лимон он уже сжевал, а еще три ждали своей очереди. Но вскоре ситуация изменилась. Да, изменилась, и весьма...
-- Отец Николай! Я вынуждена в очередной раз предупредить вас о том положении, в котором вы...
-- Не надо, Эра Игнатьевна!
Широкая мозолистая ладонь поднялась над столом. Я послушно умолкла.
-- Не надо. Я вполне отдаю себе отчет о своем положении и готов отвечать перед властями мирскими...
-- Не отдаете! -- не выдержала я. -- Отец Николай! Вас хотят вывести на процесс, понимаете? Вас -- и отца Александра! На политический процесс! Кому-то хочется...
И вновь широкая ладонь заставила меня замолчать. Священник покачал седой головой, бледные губы дрогнули в невеселой усмешке:
-- Кому-то? К чему такая скромность, Эра Игнатьевна? Сей "кто-то" пребывает в епархиальном управлении, в архиепископских покоях...
-- Не только! -- вновь не сдержалась я. -- Вы что думаете, наши власти решились бы арестовать священнослужителя без санкции патриарха?
Этого он не знал. В темных глазах мелькнула растерянность, но сразу исчезла. Осталась боль -- глубокая, такая, что и не высказать сразу.
-- Вот как? Прости им Господи, ежели не ведают, что творят. А ежели ведают...
Я вздохнула. Ведают! Уж это я знала наверняка! Два дня назад я специально попросила Девятого уточнить...
-- Скорее всего, вас лишат сана. Не исключено, что вам грозит заодно и церковный суд.
-- За богохульство? -- он вновь улыбался, и от этой улыбки мне стало не по себе.
-- Наверно. И еще за неподчинение церковным властям.
Отец Николай пожал широкими плечами, но ничего не ответил.
Я заспешила:
-- Послушайте! Я -- следователь. Просто следователь! Я обязана разобраться! В конце концов, вы можете не соглашаться с епархией, даже с патриархом, но сейчас речь идет о другом! Вы и отец Александр трижды пытались сорвать службу в Благовещенском соборе и Иоанно-Усекновенской церкви, вы мешали торговле религиозной литературой, распространяли листовки с призывом...
-- Простите, дочь моя, вы читали сии... листовки?
Я смутилась. Читать-то читала...
Он, кажется, понял. Улыбка стала другой -- доброй, чуть снисходительной.
-- Должно ли отнести проповедь Святого Иоанна Дамаскина к разряду подрывной литературы?
-- Но ведь вы грозились анафемствовать тех священников и прихожан, которые...
-- Да.
Бледные губы сжались, глаза почернели.
-- Да. Грозил. Грозил, ибо сие суть последнее, что оставалось у меня, грешного... Эра Игнатьевна! Ежели вы увидите, что совершается преступление, а все вокруг ослепли и лишь помогают злодеям, станете ли молчать? Если жизнь человека в опасности? А ведь речь идет даже не о жизни, а о душе бессмертной! О многих душах, вверенных попечению Церкви. Я давал присягу -служить Богу и людям. Мне ли затворять уста? Мне ли бояться суда?!
Внезапно почудилось: неяркий дневной свет сгинул, сменившись зловещим отблеском факелов. Кабинет исчез, превратясь в мрачный сырой подвал, плечи окутала черная мантия, повеяло жаром горящих углей. Не хватает только дыбы...
-- Отец Николай! -- жалобно воззвала я, с трудом прогоняя видение. -Но ведь если вы не согласны с... некоторыми, принятыми здесь, обрядами, вы обязаны сообщить об этом своему начальству!..
-- Обрядами? -- голос священника прозвучал сурово, словно и он почуял запах горячих углей. -- Обряды -- это конфорка для сжигания булок? Одноразовые иконки? Забвение имени Христова? Камлание, глумливо именуемое молебном? Неужели вы думаете, что мы не взывали к властям церковным? Наша ли вина, что нас не желают слушать?