Асель приехала в Россию из киргизского города Ош в октябре прошлого года, вслед за мужем. Дома работала учительницей киргизского. Заканчивала пед. «Учила киргизский, русский, английский, — говорит Асель, махая метлой. — Культурологию, психологию, информатику. Литературу — обе. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок (шварк, шварк!). Айтматов — любимый. Но ваш Есенин тоже здорово пишет».
Асель замирает, облокотившись на метлу, и с выражением читает «Шагане ты моя, Шагане».
У Асель в Киргизии остались трое детей — двух, трех и пяти лет. «Я с ними по телефону раз в неделю разговариваю. Вернусь — не в лицо, так по голосу узнают». В Киргизию ни Асель, ни ее муж еще не ездили ни разу. Зато каждый месяц из своей зарплаты в семь тысяч рублей четыре посылают на родину.
В семь из подъездов начинают выходить первые люди, в семь тридцать к школе тянется поток матерей с детьми. Нас обходят кружной дорогой, будто прокаженных. Асель, кажется, стала еще меньше ростом, торопливо уступает дорогу. Вскоре мне начинает казаться, что я занимаюсь чем-то неприличным. Прохожие при встрече отводят взгляд, старательно изучая асфальт под ногами или верхушки деревьев. На нас обратила внимание только одна очень красивая девушка. Она цокала мимо, в одной руке — сигарета, в другой — мобильный, и мелодично щебетала: «Ну, в общем, отпуск — говно. Мы поехали в Тунис на три недели, то есть на две, а я хотела на три… Куда прешь, ты, дрянь! — это она замешкавшейся Асели. Красавица хотела оттолкнуть Асель, но в итоге сморщилась брезгливо, выронила сигарету на асфальт и замахала рукой, будто отгоняла муху. — Нет, это я не тебе… Так вот, Тунис…».
Метла куцая, метелка отваливается, палка скребет по асфальту. Мусор летит во все стороны. «Не так, не так, — смеется Асель. — Спина заболит. Одной рукой держишься за верх, другой перехватываешь посередине и мети полукругом».
На второй час нашей работы начинает валить снег. Ветер бросает снежинки в лицо, хлещет по щекам. «Переждем?» — спрашиваю. «Ты что! И в снег работаем, и в дождь, и в морозы! Да и где? Общежитие закрыто до полудня, чтоб греться не бегали». Когда мусор сметен в кучки и пора браться за совок, руки отказываются разгибаться.
«А ты хорошая, — говорит Асель удивленно. — Крепкая. Точно русская? Русские — они как королевы».
Заходим в подвал помыть руки. Асель поворачивает вентиль, и из обрезка трубы хлещет кипяток. «Тебе в туалет надо?» — спрашивает. Туалет — это одна из комнат в подвале, без света. Ни унитазов, ни стоков нет. «Сами моем потом. А что делать? В общежитие не пускают».
В десять идем на общее собрание — техник ЖЭКа раздает работу. Меня, Асель и еще двух девушек отправляют делать генеральную уборку в подъезде. Нам выдают тряпки, ведра, дезинфицирующее средство — зеленую едкую водичку. Мне единственной — перчатки.
Асель с напарницей пошла за водой. Другая девушка-киргизка садится на пол и утыкается лицом в батарею. «Лечусь, простыла, — объясняет. — В носу — как ком смерзся». Тоже прислоняюсь к батарее. «Я тут месяц всего, — говорит. — Думала, в Москве все люди добрые, работа легкая. С мужем приехала. Очень хочу обратно. Уеду». «Через месяц?» — «Нет, через год. Деньги сделаю и уеду».
«Никто отсюда не уезжает, — это Асель, с ведрами, злющая. — Лежат… королевы! Воды нет — окурки собирайте». И мы идем собирать окурки. Оттираем стены, перила. Потом выходим на улицу и драим цоколь. Цоколь уже моет рыжая смешливая молдаванка Катя. Катя приехала сюда с матерью, ей еще нет восемнадцати, и дворник — единственная работа, на которую ее берут. «Вырасту, может, в кафе устроюсь полы мыть», — говорит мечтательно. Раньше Катя хотела стать полицейским. Но в Молдавии, говорит Катя, чтобы учиться на полицейского, нужно платить огромную сумму — 500$ в год пять лет подряд. «Вдруг здесь заработаю», — говорит неуверенно. Ее зарплата — 5500. Катя рассказывает, как не сойти с ума: «Плакать нельзя-нельзя! Когда слезы, иду на машины смотреть. Темнеет, а машины едут-едут и фарами светят. Красиво».
В окно выглядывает Асель, ругается. Катя смеется: «Тараторят, как сороки. Их больше, чем нас, русский знают плохо, и я их язык учу. Например, су — вода. Алим, су!» — кричит Катя. И киргиз Алим после недолгих препирательств берет ведра.
Обед — с 12 до 3. Мы заканчиваем только в полвторого, но в общежитие приходим первыми. «Дневная работа рассчитана так, что до обеда ее не сделаешь, — поясняет Катя. — Иногда совсем без обеда работаем. Вот субботник сейчас — проклятущее время. Сегодня еще повезло. А завтра будем без обеда, и послезавтра — без обеда, и послепослезавтра — без обеда. Вчера тут сам глава управы с комиссией ходил. Нас в обед выгнали — и драим, драим по чистому, усердие проявляем. А даже если нет проверки, говорят, что будет, чтобы мы вкалывали».