Убийство с каждым днем обрастает слухами. Например, рассказывают, что Алексея можно было спасти. Женщина с балкона своего дома вызывала милицию, но наряд выехал, только когда его вызвал сосед той женщины — районный начальник ГАИ. Правда, другой слух пересказывается более охотно и даже прозвучал на местном телевидении: парни пришли одной компанией, подрались между собой, а потом положили товарища поближе к огню, чтоб не замерз. А дальше — он сам, пьяный, в огонь и свалился. У второй версии сторонников больше. Аргумент: «В нашем городе такого случиться не могло».
Леша
С родственниками Алексея я встретилась на сороковой день после смерти. Поминки справляли на квартире бабушки — «В той квартире нам все напоминает о нем». На стене — календарь, где отмечена дата смерти, опознания, похорон.
Ольга, его мать, держится только на лекарствах — отсюда сухой взгляд, резкие, дерганые движения.
Мама рассказала, что семья Алексея собирались праздновать Новый год именно в ночь убийства: на сам Новый год Алеша уезжал в деревню с друзьями — петь в церковном хоре на праздничной службе. В десять вечера Алексей вышел «проветриться», обещал скоро вернуться. Родители прождали его всю ночь за накрытым столом. Следующий день искали по знакомым. И только третьего числа им рассказали, что на Вечном огне сожгли мужчину, который обгорел настолько, что невозможно опознать. Родные узнали его по свитеру — точнее, его нижней части.
Следователь утверждает, что Алексей был без сознания, когда его положили лицом на огонь. Но на одной руке остался след — будто бы в предельном усилии Алексей пытался подняться, опирался на ребро звезды. «Как я увидела эту руку — у меня прямо все перевернулось, — спокойно говорит Ольга. — Я жизнь положу, чтобы этих дебилов наказать».
Потом мы едем на кладбище — к могиле Алексея. Родные раскладывают у креста печенье и конфеты —
Алексей был сладкоежкой. А я осматриваюсь вокруг. На кольчугинском кладбище очень много могил молодых ребят — 18–25 лет.
По воспоминаниям родных, Алексей был очень тихий парень, и последний год, как устроился работать на металлургический завод им. Орджоникидзе, на него не могли нарадоваться. Получал в пять раз больше матери, всю зарплату отдавал семье. Был очень религиозен. Занимался атлетикой — заказанные им гантели пришли в день похорон. Много читал, любил русские народные и советские песни («Вся полка кассетами заставлена», — вспоминает мама), особенно — «Катюшу», пел с бабушкой. Очень гордился прадедом, дошедшим до Берлина. «Он просто не мог пройти мимо этих ублюдков. Он обязательно вступился бы за памятник», — говорит Михаил Иванович Козлов, мастер его цеха.
Улица прибавляет к портрету Алексея новые штрихи.
— Он твердо верил в превосходство русской нации, — рассказывает приятель Саша, парень лет 20, «тусящий» возле гостиницы. — Иногда приносил диски, показывал нам видео, где мочили черных. Но с фашистами он не водился и никого не бил. Вообще был очень спокойным, даже воспитанным.
«Любил выпить — но не по барам, а с друзьями на квартире, — говорит другой его приятель, Денис. — Нормальный парень. Как мы все».
Кого обвиняют в убийстве?
Их четверо — 14-летний Алексей Горячев и 20-летние Михаил Данилов, Николай Курагин, Александр Андреев. Данилов, Курагин и Андреев — выпускники Кольчугинской коррекционной школы-интерната.
Скромное трехэтажное здание интерната расположено на окраине города. Здесь учатся дети, диагноз которых не позволяет учиться в обычной школе. Обычно этот диагноз — олигофрения. В интернате не проходят математику и физику, зато старшеклассники 20 часов в неделю занимаются трудом. С пятого класса — по пяти прикладным специальностям: швейное, строительное, слесарное, столярное, переплетное дело. Интернатские дети — сейчас их 159 — находятся на полном гособеспечении, и абсолютное большинство из них — из неблагополучных семей. Директор интерната Сергей Адольфович Светлов на мои извинения не реагирует: «Я знал, что вы придете».
— Наши дети — с недоразвитой умственной деятельностью. По-научному — олигофрения, слабоумие. Наша школа дает выпускникам знания на уровне пятого класса. Основная наша задача — социализировать детей, подготовить их к жизни в обществе. 60–70 % социализируются. Остальные, в силу разных причин, — нет.