Душа Фей разрывалась от возмущения, но пристальный взгляд брата заставлял ее хранить спокойствие.
– Теперь я пойду, – сказал Вей, поднимаясь с кресла. – Завтра я покидаю вас. Я отправляюсь в Нанкин к моему другу Чан-Шу. Мы будем передавать цветение персиков на струнах лютни. Надеюсь, вы достойно закончите праздник, и ты, сын мой, не забудешь зажигать курительные палочки перед таблицами предков.
Фей потащила брата к себе.
– Я думала, что я умру! «Правила чистоты»! Прясть коноплю и вить шнурки, ждать пока мужчина «найдет корзинку»!..
Она завела граммофон.
Радостное ржанье джаз-банда прокатилось по комнате. Обняв брата за талию, Фей начала откалывать замысловатый «black bottom»[25].
– Вот мое обращение со священными предметами! Вот как я расставляю дароприношения! – кричала она, сотрясаемая фокстротным током.
Лю беспомощно топтался под музыку.
– Мы должны вознаградить себя, – продолжала Фей, дергая брата во все стороны. – Я позвоню Курцу – он остановился в «Астор-Хаус». Пусть захватит Агату и приезжает к нам. Мы устроим маленький пикник на четыре персоны.
– Пусть раньше уедет отец, – возразил Лю. – И потом, мисс Гаррисон, наверное, не захочет приехать… у нее дела…
Фей сорвала телефонную трубку.
– Еще как захочет! Ты бы посмотрел, что мы с ней вытворяли на Монмартре. Запомни раз навсегда, если у мужчин «business before pleasure» то у нас, женщин – «pleasure before business»!..[26]
«Дорогие родители, – писал взволнованный Курц, – мое путешествие – сказка, с каждым днем все более волшебная. На пароходе я познакомился с наследницей Конфуция, т. е., собственно, не наследницей, а как вам объяснить… Одним словом, ее папа – семьдесят третий потомок китайского святого. Все восхищаются китайской вазой, стоящей у нас в гостиной, ну, так фрейлен Фей лучше этой вазы в сто раз.
Она чудно танцует и так изумительно говорит по-французски, как будто ее вскормил молоком Анатоль Франс.
Молодость мешает фрейлен Фей относиться с уважением к родной культуре, но я уверен, с годами она научится ценить бессмертную китайскую древность.
Вчера я сошел на берег реки Вампу. Я в Шанхае. Незабываемый день!
Шанхайский асфальт не уступает берлинскому. Отели даже шикарней и гораздо дороже. Я взял самый дорогой „set of rooms“[27], в котором останавливаются первоклассные европейцы.
Красота начинается у дверей отеля. Главная улица декорирована флагами. На каждом доме красные и золотые паруса. Ветер играет парусами; дома – вот-вот поплывут… Мне вообще повезло. Я попал в Китай в разгар Нового года – настоящего китайского Нового года, который – сплошная музыка и фейерверк. У меня впечатление – будто на мою голову поставили барабан, а в уши воткнули флейту. Ночью я вскакивал. Мне казалось, что моя кровать стоит на эстраде джаз-банда.
Я в Китае, в Китае! Я занимаю те самые комнаты, в которых останавливалась вдова президента Рузвельта (можете похвастаться перед знакомыми). Я купил много редкостей».
Курц взял новый лист бумаги, но телефонный звонок помешал дальнейшим излияниям.
Звонила Фей, приглашая приехать с Агатой.
– У вас гости? – ревниво спросил Курц, услышав в трубку знакомые звуки негритянской мелодии и невольно подтанцовывая.
– Да нет же! У нас только что кончился новогодний обед.
– Ах, как это интересно! Расскажите, умоляю вас!
– Когда приедете – расскажу. Обязательно предупредите Агату. Я звонила ей – ее нет дома. Машина приедет к восьми…
Курц снова сел за письмо.
Перо заспешило, цепляясь за бумагу.
«Сейчас звонила фрейлен Фей. У них только что кончился новогодний обед. Она пригласила к себе. Я попаду в китайский аристократический дом. Я увижу „князя, продолжающего род святого“. Разве это не сказка! Как я жалею, что я не Шиллер… или хотя бы Стефан Цвейг. Какую книгу я бы написал! Обнимаю вас и целую.
Ваш любящий сын Отто».
Курц вложил письмо в конверт и позвонил. Вошел бой.
– Отправьте письмо и узнайте, дома ли номер двести пятый.
Курца распирало от полноты чувств, ему необходимо было разрядиться.
Он вспомнил Спарка и заглянул в газету.
В списке прибывших на «Президенте Монро» значилось: «Никлас Спарк» – «Ногеі Piazza». Курц позвонил.
– Милый Спарк, это я – Курц! Как вы поживаете?
– До вашего звонка – превосходно.
– Неужели вы еще никуда не выходили? Я успел объехать весь город. Мне кажется, я все еще сплю…
– К сожалению, вы уже проснулись. Разговаривать по телефону не под силу даже лунатикам.
– Что вы собираетесь делать сегодня? Мы с мисс Гаррисон приглашены к Фей.
– Воображаю, какие цветы вы ей послали?! Трубка дернулась в дрогнувших пальцах Курца.
– О, – простонал он. – Где у меня голова? Ведь я совсем забыл о цветах. Видели ли вы когда-нибудь подобного идиота!
Спарк деликатно молчал.
– Вы – мой спаситель, – крикнул Курц. – Если бы не вы… Впрочем, я позвоню вам потом… Бегу… бегу…
Он бросил трубку и схватил шляпу.
В турникете Курц столкнулся с Агатой. Он сделал лишний круг и крикнул:
– Ждите меня. Я сейчас!
Удивленная Агата повернула голову, но стеклянная лопасть вымела Курца на улицу.
На улице Курц вспомнил, что он не в Берлине. Он не знал ни одного цветочного магазина.
Посреди улицы стоял похожий на факира полицейский-индус в красном тюрбане.
– Где я могу купить цветы? – спросил его Отто, приподнимая шляпу.
– Есть магазин за углом, – показывая палкой направление, сказал индус, – но я думаю, он закрыт.
Поблагодарив, Отто завернул за угол.
Цветочный магазин был действительно закрыт.
В окнах было много цветов, но дверь была заперта.
Огорченный Отто вернулся в отель и поведал о своей неудаче портье.
– Напрасно вы не обратились ко мне, я могу достать сколько угодно цветов.
– Отправьте на сто долларов роз по этому адресу, – попросил обрадованный Курц, надписывая на карточке адрес Фей.
Стол Агаты был завален книгами и бумагами. Открытые страницы пестрели цифрами. Среди желто-серых справочников и папок единственным исключением был изящный томик в переплете из фиолетовой замши с золотой виньеткой, изображающей шута, играющего на старомодном банджо.
На переплете стояло: «Shakespear's Comedy of Twelft night or what you will»[28].
Эта пахнущая фиалками, местами очень сентиментальная фантазия играла роль сигнальной ракеты. Она напоминала увлекавшейся цифрами Агате, что «Youth's a stuff will not endure»[29] и что у нее, кроме обязанностей, есть еще и капризы.
Агата была англичанкой послевоенной формации.
Библию, помогавшую ее матери грешить с легким сердцем, она считала пережитком.
Чековая книжка, маленькая и портативная, заменяла ей Библию.
Жизнью управляли цифры.
Поэтому вместо того, чтобы изучать эстетические теории Рескина, Агата поступила в лондонский Экономический институт.
Ее мать, миссис Ральф Гаррисон, ужасали прозаические наклонности дочери. Миссис Гаррисон была пламенной почитательницей Вордсворта, в честь которого она, вероятно, и наставляла рога своему старому мужу с помощью молодого конюха на берегу одного из озер, воспетых этим несравненным поэтом.
Агата явилась плодом своеобразного увлечения «озерной» поэзией, и в ее жилах текла веселая кровь веснущатого Пата О'Брайна, сопровождавшего миссис Гаррисон в ее прогулках.