– Вы не понимаете возвышенных настроений!.. – вздохнул Курц.
– Как бы я хотела, – воскликнула Фей, – чтобы кто-нибудь вылечил вас от вашей возвышенности. Вы не представляете, как она вас портит…
Они неслись по асфальтовой ленте, брошенной самоуверенным городом на унылую китайскую землю. Эта лента дразнила длинным языком придвинувшиеся поля, словно издеваясь над ними. Она катилась, резвясь и играя, как серсо, пущенное рукой беспечного шалуна.
Дорога, созданная для загородных прогулок, пользовалась прочным вниманием шанхайских автомобилистов. Шестьдесят километров, выложенных асфальтом, служили хорошей приманкой.
На Рубикон ехали дышать свежим воздухом, пробовать скорость машин, целоваться.
Щуплые фанзы дырами скудных окон смотрели на беготню разноцветных машин. Клочья грязного дыма мотались над крышами, как сигнал потерпевших крушение. Голые дети и высохшие старики издали показывали свое горе. Они стояли часами, пока темнота не проглатывала их; тогда тяжелая ночь надвигалась на город. От нее пахло потом и нечистотами; она забиралась в окна, расползалась по комнатам, давила и угнетала, заставляя обитателей сеттльмента отмахиваться электрическими веерами.
Внимание Фей было поглощено новой машиной. Она то замедляла ход, заставляя автомобиль ползти, как провинившуюся собаку, то внезапным нажимом акселератора бросала его вперед и гнала на полном газе до тех пор, пока гладкий лоб радиатора не покрывался крупными каплями горячего пота.
Фей ничего не понимала в устройстве машины, но ее приводила в восторг убедительная мощь восьмицилиндрового мотора, легко развивавшего скорость ста восьмидесяти километров в час.
Она забавлялась остроумными приспособлениями и прежде всего ящичком для пудры и губного карандаша, приделанным к рулевому колесу.
– Как вам нравится моя «изотта»? – спросила Фей. – Не правда ли – душка?
– Она не может не нравиться, раз список ее почетных владельцев открывают румынская королева и японский микадо.
– Вы – сноб! – сказала Фей, превращая руль в туалетный столик. – Я уверена, если бы вас приговорили к смерти, вы попросили бы отрубить вам голову гильотиной только потому, что этим способом отправляли на тот свет королей.
– Вы ошибаетесь. Я – демократ, как и мой отец, который говорит, что в наш век можно нажить капитал только на народных бедствиях.
– Вы такой же демократ, как Агата, – подводя губы, сказала Фей. – Заботы о грязных детях дают ей средства для беззаботной жизни.
– Серьезные проблемы недоступны вашему пониманию, – важно заметил Курц.
– Я предпочитаю менее ответственные темы для болтовни.
– Как мало вы похожи на вашего брата!
– Он слишком изуродован чужими влияниями.
Фей закрыла туалетный ящик и нажала акселератор. Автомобиль рванулся, как ужаленный. Курц стукнулся затылком о кузов.
– Так можно расколоть череп!
– Он у вас крепче, чем вы думаете. Они въехали в город со стороны Вузунга.
Длинный спидер, управляемый гаменом в синем шлеме, поворачивал головы любопытных. Никто не узнавал Фей.
На Банде «изотта» перегнала лимузин фон Гойера. Фон Гойер с любопытством посмотрел вслед:
– Надо узнать, кто эти мальчики… Зеленый спидер повернул к «Астор-Хаус».
– Как жаль, что я не застала вашу сестру, – сказала Агата, играя перчатками.
Лю сидел рядом, взволнованный ее духами.
Девушка с гладкими соломенными волосами все туже затягивала узел его судьбы. Вот она пришла опять, чужая и непонятная, неведомыми путями поселившаяся в душе; голубыми клешнями глаз впилась в сердце, – и сидит спокойная и ласковая, поднимая в крови сладкую боль и туман.
– Сестра скоро вернется, – солгал Лю.
Он не видел Фей и не знал, когда она будет дома, но ему хотелось во что бы то ни стало удержать Агату; он не знал, что она пришла ради него.
– Расскажите мне о китайской любви, – попросила Агата. – Она, вероятно, очень своеобразна?
– Я не думаю, чтобы китайская любовь сильно отличалась от какой-либо другой, – тихо сказал Лю. – Голос чувств у всех одинаков.
– Вы в этом убеждены?
– Я в это верю.
– Я бы очень рекомендовала вам проверить вашу веру на опыте. У меня никогда не было китайского романа, но я ясно представляю себе его особенности.
– В чем же они выражаются?
– Прежде всего, в темпе. Переведите мне первый припомнившийся вам любовный отрывок. Только типично китайский… Это поможет мне конкретизировать мою мысль.
Немного подумав, Лю прочел:
– «Есть немало высоких деревьев, почти лишенных ветвей. Под их тенью нельзя отдохнуть; они не имеют тени. По берегу глубокой реки гуляют девушки, но добродетель их так же трудно поколебать, как перейти вброд глубокую реку».
– Достаточно! – перебила Агата. – В Европе добродетель не вдохновляет. Стиль вашего отрывка – стиль медлительного Востока. Это не наш стиль. Наши чувства наделены скоростью.
– Они исчезают так же стремительно, как появляются?
– Они не плетутся шагом усталого нищего. Они несутся, как кровь. У нас нет времени для любви пешком!
– Как жаль!.. – прошептал Лю. – Медленная любовь сладка, как созревшее яблоко…
– Вот видите: в вас заговорил Восток?
– Я не верю в быстрые чувства. Их итог – катастрофа. Надо долго смотреть и еще дольше слушать – тогда только души начинают понимать.
– Какая мистика! У вашей любви борода мудреца!
– Любовь всегда мудрость. Там, где нет мудрости, нет любви.
– А что, по-вашему, поцелуй?
– Поцелуй?.. – Лю запнулся.
– Ага, вот и не знаете, а я знаю. Поцелуй это – вот что! Агата внезапно поцеловала Лю в губы.
Лю полетел в пропасть. Когда он достиг дна, его снова бросило вверх. Агата смеялась.
– Быстрота победила. Если делать любовь по рецепту «глубокой реки», можно лечь в могилу, не узнав вкуса вашего поцелуя.
Лю ничего не понимал. Его губы были опалены огнем. Сердце замирало. Он боялся взглянуть на Агату. А она, спокойная, как каменщик, положивший первый кирпич, смеялась, вздрагивая довольным телом.
Она не ошиблась. Юноша с вымытым в шафране лицом был тих и покорен. Она сорвала его, как плод с незнакомого дерева. Он был сочен и свеж. Его чужая, как бы отсутствующая душа сообщала телу приятную легкость. Им можно было владеть, не чувствуя бремени, не связывая себя общностью расы, не боясь любовной привычки. Он был удобен, как ночлег у костра, после которого к утру остается лишь груда пепла… И, кроме всего, он мог быть полезен…
Лю сидел, оглушенный восторгом, затерянный в чуде, погруженный в свершившееся.
В золотой ширме, стоявшей сбоку, отражалась Агата.
Душа Лю медленно перемалывала первые зерна счастья и тихо пела:
Веспа, Гонзальво и Спарк вошли в широкий вестибюль «Карлтона», заклеенный афишами с обнаженными атлетами. «Boxing today»[35], – вопили анонсами стены.
Вестибюль, начиненный гремучим студнем интернациональной толпы, дымился, как зажженная бомба.
Матросы, чиновники, банкиры, кокотки, биржевики, толкаясь и споря, затопляли лестницу.
– Сегодня Джерри нехорош, – уверенно заявлял какой-то высокий блондин. – Я пил с ним вчера в Дельмонте.
– Держу пари – Кинг не даст кантонцу продержаться дольше трех раундов! – кричал толстяк с сигарой во рту.
Каждый шаг усиливал ажитацию.
Огромный зал, в котором обычно командовал джаз, превратился в стадион.
Вместо столиков стояли ряды сомкнутых стульев. Посередине возвышался огороженный веревками помост. Над помостом покачивалась перевернутая тарелка с приросшей снизу стеклянной электрической грушей.