Появились письма китайских родителей, посылавших проклятия на голову комиссии, вмешивающейся в чужие дела. Оскорбленные женской активностью мужчины сеттльмента призывали бойкотировать «бабьи выдумки».
Деловое увлеченье захватило Агату. Нередко в самый интимный момент она приводила в отчаяние Лю:
– Дайте скорее карандаш! Я вспомнила постановление Бернской конференции, запрещающее употребление белого фосфора в спичечном производстве…
Китайский союз владельцев хлопчатобумажных фабрик прислал Агате в подарок две старинные вазы, доставленных в отель делегацией из трех стариков в шелковых юбках. Старики, сложив кулаки на груди, долго кланялись, доказывая Агате, что прием детей на фабрики – акт милосердия, снимающий с родителей тяжесть забот.
Агата, пришедшая в ужас от ваз, занявших добрую четверть комнаты, вернула их растерянным делегатам. Делегаты, понявшие это как намек на недостаточную ценность подарка, принесли на следующий день двух бронзовых будд, которых, к счастью, нельзя было протиснуть в дверь.
Британское консульство превратилось в канцелярию детского дома. Драгоманы были заняты переводами постановлений конференции, собиранием справок о фабриках фейерверков и выяснением возраста малолетних проституток.
Бертон страдал, зажатый между Агатой и письмом мистера Чемберлена, одобрявшим «меры, изложенные в вышеупомянутом письме» (кстати сказать, составленном Агатой) и желавшим знать, какие шаги могут быть предприняты, если затруднения примут затяжной характер.
«Некуда шагать», – с горечью думал Бертон, вспоминая ежедневные шутки по своему адресу, особенно анонимную карикатуру, изображавшую его в виде няньки, намыливающей губкой грязных китайчат.
Общественное мнение сеттльмента было явно против реформы.
Агата устраивала заседания, писала статьи, рассылала письма, привлекала к работе скучающих бездельниц, забросивших дом и кормивших мужей пережаренными бифштексами. Мужья винили во всем Агату; меньше чем в две недели ее отношения с большинством женатых шанхайцев были испорчены.
Опубликованное во всех газетах приглашение принять участие в работе комиссии встречено было молчаливой обструкцией.
На приглашение отозвались двое: миссионер-француз, проживший много лет в Китае, высказал мнение, что китайские дети отличаются живостью и понятливостью, чего нельзя сказать о взрослых китайцах, которых отсутствие образования делает неповоротливыми и тупыми. Вторым был китаец, владелец двух публичных домов, обслуживаемых преимущественно детьми; он явился узнать, в какой степени намеченные комиссией мероприятия могут затронуть его интересы.
За неделю до заседания иностранных налогоплательщиков, которые должны были утвердить закон, Бертон получил из посольства копию письма, окончательно его расстроившего.
«Мистер Остин Чемберлен сэру Кэплею – Пекин.
Министерство иностранных дел, 4 марта 1925 года.
Сэр! Представительница Международного бюро труда при Лиге Наций, мисс Гаррисон, сообщила о принятии муниципальным советом иностранного сеттльмента Шанхая пожеланий доклада комиссии по детскому труду. При сем прилагаю копию письма „Общества защиты китайских детей“, ходатайствующего, чтобы консульство в Шанхае употребило все свое влияние и добилось особых постановлений, необходимых для проведения этих пожеланий в жизнь. Если вы не имеете никаких возражений, то предложите генеральному консулу Его Величества поддержать это пожелание и попытаться получить согласие своих коллег.
Имею честь…
Остин Чемберлен».
– Эти дети сведут меня с ума! – взялся за голову «консул Его Величества».
Он велел бою подать ему два «мартини» и, проглотив их, пошел советоваться с Вордом.
Ворд был занят не меньше Агаты. Бертон застал его окруженным людьми.
– Начальники десяток, – объяснил Ворд. – Я вам говорил, что Лига состоит из сотен, а сотня складывается из десяток?
– Итальянское влияние, – поморщился Бертон.
– У вас ноет зуб? – участливо спросил Ворд.
– Хуже… У меня в голове дизентерия. Дети мисс Гаррисон испортили мне мозги.
– Дети мисс Гаррисон?!
– Ну да, фабричные дети, которых она приехала охранять. Вы знаете, я совершенно терроризирован! Она распоряжается в консульстве, как у себя в спальне! У меня впечатление, будто я живу среди пеленок!
– Напрасно церемонитесь! В конце концов, у вас не детский сад.
– Я того же мнения, но, представьте, эти проклятые дети получили популярность даже в министерстве. Прочтите.
Бертон подал Ворду копию лондонского письма.
– У этой девушки редкий темперамент, – сказал Ворд. – Она начинает мне нравиться!
– Что вы мне посоветуете? – спросил Бертон.
– Вам? Ждать! Я уверен, что заседание налогоплательщиков провалит детский закон, и мисс Гаррисон можно будет взять голыми руками.
– Я не собираюсь ее брать… Она и так замучила меня до смерти.
– Ничего… Найдутся другие охотники, – потягиваясь в кресле, успокоил Ворд.
Спарк встретился с Юном на набережной у городского сада. Юн был вдвоем с товарищем.
– Почему вы ждете здесь, а не в саду? – удивился Спарк.
– Вы забыли, что китайцам не все разрешено, – с горькой улыбкой напомнили студенты. – Вот, полюбуйтесь…
Они подвели Спарка к садовому входу. На белом железе в черной траурной рамке стояло четкое английское приказание: «For Chinese no admittance»[47].
– Какая гадость! – вырвалось у возмущенного Спарка.
– Эта надпись – не единственная, – сказали студенты. – Вы увидите их на каждом шагу.
Они шли по берегу реки в сторону Нанкин-род. Река трудилась и хлопотала без устали. Темные баржи кормили углем пароходы. Кули, среди которых половина была женщин, вытянувшись в живую цепь, передавали друг другу корзины. По ступеням рук уголь поднимался на палубу.
Вдоль берега были расставлены скамейки. Почти все они пустовали.
– Давайте посидим, – предложил Спарк. Студенты молча показали на надписи.
По выгнутым спинкам скамеек тянулись красноречивые черные буквы: «Not for Chinese»[48].
– Сидеть на скамейках нам тоже нельзя… Спарк посмотрел студентам в глаза.
– Сейчас мне стыдно, что я – европеец. Но думаю, я смело могу сказать, что лучшая часть белой расы стыдится этих надписей вместе со мной!
– Мы знаем, знаем, – заторопились студенты, – европейцы не все одинаковы, но вы должны видеть все стороны Шанхая, чтобы глубже почувствовать нашу трагедию…
Они свернули на Нанкин-род.
– Европейские купцы гордятся, – сказал товарищ Юна, с трудом подбирая английские слова, – что они выстроили на болоте прекрасный город! Но ведь мы до сих пор сидим в болоте! Вы видели наши китайские кварталы – Лунхва, Нантао, Чапей, Путун. Редко кто из иностранцев заглядывает в наши трущобы. А если и бывают, то только из любопытства. Вы знаете, как помогает сеттльмент, когда у нас возникает пожар? Он ставит полицию у входов на концессию, а сам взбирается на крыши и оттуда в бинокли любуется на пламя.
– Ублюдочные нероны, – пробормотал Спарк.
– Самое страшное, когда приходит холера. В каждой фанзе начинают плясать мертвецы. Все переулки охватывают судороги. В эти дни Нанкин-род отгораживается колючей проволокой и ругает кули «грязными собаками»…
Пестрые витрины Нанкин-рода заставляли дома саженными натюрмортами. Фотографические аппараты, термосы, велосипеды вываливались из окон на грудь прохожих.
– Вы знаете, кто покупает эти товары? – показал на витрину Юн. – Генералы, сдающие армии внаем… чиновники, меняющие законы на взятки… проститутки, разоряющие богатых купцов… Бедняку, зарабатывающему шесть долларов в месяц, нечего делать в этой улице!
Громкие звуки труб, доносившиеся сверху, заставили Спарка остановиться и поднять голову. На крыше дома неистовствовал оркестр. Медные рупора, опущенные вниз, наполняли улицу оглушительным ревом.