Вода из крана вырывалась с завидной упругостью. Агата подставила ногу. Тело обрызгал холодный фонтан.
На этот раз бой постучал.
– Да! – крикнула Агата и пошла пить виски.
Вышколенный бой водил глазами по стене. Он был ногами подноса.
Агата, наливши «три пальца», разбавила виски содовой. Горло словно смазали легким раствором иода: десны стянуло, язык высох.
Агата перенесла телефон в ванную и погрузилась в голубоватую теплоту. Вода баюкала и щекотала. Ресницы сонно скользнули вниз.
Телефону сделалось скучно. Он зазвонил.
– Алло!.. – Агата не открывала глаз.
Бертон, про себя радовавшийся провалу, строил в трубку грустное лицо (как жаль, как жаль!).
– Есть о чем жалеть, – зевнула Агата.
– О-о… (Агата видела вытянувшееся лицо).
– Надо жалеть шанхайцев. А, в общем, мне надоела детская возня (последнее касалось также и Лю).
Бертон не верил своим ушам.
– Сегодня я хочу посмотреть Шанхай. Помните ваше обещание? Дела кончены, я могу развлекаться. – Агата забарабанила пятками по воде.
Трубка передавала сильные эмоции.
– Что я делаю? Смываю свои грехи. Я говорю с вами, лежа в ванне!
В трубке застряло перехваченное дыхание (как жаль, что шанхайские телефоны еще не передают изображений!).
– Довольно… – Агата поднялась вместе с трубкой. – Через час вы можете заехать за мной.
Накинув мохнатую простыню, она снова выпила виски.
Щеки кольнуло легкое электричество. На кончики ушей снизошла благодать. Простыня сжимала тело в объятиях (Агата незаметно затянула концы).
Большеголовый гипсовый апаш с сигареткой во рту напомнил Агате монмартрские проделки. Наклонившись к статуэтке (подарок Фей), она зубами вытащила сигаретку.
Взгляд ее упал на разбухшие папки. Она открыла первую попавшуюся.
«На шелкопрядильнях, – прочла Агата, – работают исключительно женщины и девочки. Дети чистят коконы над чанами с кипящей водой, в которую попадают детские пальцы». Агата захлопнула папку.
«Пальцы детей попадают в воду (в голове шумело от виски), а эти папки попадают в корзину…» Она швырнула бумаги под стол.
Агата подошла к шкафу. Обрадованный шкаф взвизгнул дверцей. На вешалках дремали разноцветные платья.
«Не годится… не годится…» – перебирали пальцы. – «Это подойдет…» – Агата вытащила розовое платье.
Зазвонил телефон.
Бертон спрашивал, можно ли захватить Ворда. «Волчьи глаза», – пробежало в памяти. – Конечно…
Сбросив простыню, она начала одеваться.
Агата сидела между двух мужчин. Шанхай рассыпал электрические розы. Река подмигивала скользящими огоньками.
Розовый с золотом плащ Агаты легким шуршанием аккомпанировал Бертону.
– Автомобиль – усовершенствованная гондола… Ночные улицы – венецианские каналы… Вы – Венера, рожденная из розовой пены…
– А вы, – перебила Агата, – Казанова, замаскированный консулом. Эта набережная – площадь святого Марка. А вот это здание – дворец дожей.
Они проезжали мимо Гонконг-Шанхайского банка.
– Ваша очередь фантазировать, – повернулась Агата к Ворду.
– Разрешите мне наслаждаться действительностью: она давно обогнала фантазии. Сравнения уменьшают красоту автомобиля; этот банк удивительней палаццо дожей; Казанова слишком скромное имя для консула…
– Вы забыли набережную, улицы и меня…
– Улицы и набережная – невыразимы, как вы… Слова намного примитивнее чувств…
Автомобиль плавно остановился.
– «Новый Карлтон», «Новый Карлтон», – суетилось электричество. Турникет вертелся стеклянной каруселью, с каждым оборотом меняя публику.
В вестибюле было черно от смокингов. Груди мужчин, высеченные из мрамора, казались обломками белой лестницы.
Когда Агата и ее спутники вошли в зал, зеленоватая мгла окутывала столики. Откуда-то донеслась печальная музыка, прерываемая глухими ударами барабана.
Мужчины с застывшими лицами медленно вели окоченевших дам. Мертвецы бродили по морскому дну. Совершались многолюдные морские похороны.
Зеленый туман внезапно исчез, сожженный ликующим электрическим солнцем. Морские глубины превратились в зал. Бутылки шампанского подняли головы. Женщины открыли вырезанные рты, наклеенные на лица маленькими сердцами.
Бертон и Ворд раскланивались со знакомыми. Публики было много и как всегда – разная.
– Здесь очень мило, – сказала Агата, опускаясь на подставленный Вордом стул. – Я ощущаю прилив доброты. Ночные рестораны примиряют со многим.
– Это самые вкусные часы нашей жизни. Здесь мы блаженствуем. Днем нас занимают бесчисленные дела, мы возимся с цифрами, делаем политику… Боремся друг с другом… Защищаем карманы. Но вечером в этих благоухающих залах мы празднуем освобождение от всех забот. Мы оставляем деловую душу вместе со шляпами и садимся за столики с чувствами дикарей.
– Признание, не особенно лестное для цивилизации! – заметил Бертон.
– Вы забываете наши смокинги! – возразил Ворд. – Мы слушаем пение птиц по радио и переносим Гавайи под крышу отелей.
Принесли вино с беспокойными искрами и фрукты, с которых не сошел загар.
Ворд положил апельсин на тарелку Агаты.
– Виноградники, заключенные в стекло, и тропики, поданные на серебряном блюде, – вот в чем прелесть цивилизации…
Заглушенные стоны наполнили зал. Голубая ночь упала на столики. Пальмы шире раскинули зеленые перья. Меж столов застыла большая луна – светящийся барабан на балконе джаз-банда. На балконе, как в клетке, метались негры, выдувавшие в трубы вековую тоску. Это были жалобы тихоокеанского мира, полные нежности и глубокой грусти. Неизменная, трагическая мелодия повторялась на бесчисленные лады. Ее громогласно объявлял саксофон; перехватывало нервное банджо; повторяли наперебой отчетливые маримбы; протяжно заканчивал плачущий флекстон.
Агата скользила в густой толпе, ловко управляемая рукой Ворда. Она чувствовала каждый намек. Они молча плыли меж человеческих зарослей.
– Я в восторге, – сказала Агата, возвращаясь к столику, – черные ребята играют прекрасно.
– Негры в джазе, как кули на фабрике, – добавил Ворд. – Каждый хорош на своем месте.
На транспаранте вспыхнули буквы.
– Интересно, какая сегодня программа? – заерзал на стуле Бертон.
Оркестр заиграл бурное вступление.
На середину зала выбежала рыжая танцовщица. Ее преследовал партнер, превращенный в негра маской из черного трико.
Негр схватил девушку и, подбросив вверх, завязал у себя на шее причудливым галстуком. Рыжая голова свесилась вниз, нога вытянулась рапирой. Это было начало акробатического танца.
Но публика не оценила ловкости артистов. Вместо аплодисментов поднялся ропот, возраставший с каждой минутой. Растерявшиеся артисты прекратили танцы.
– В чем дело? – недоумевала Агата.
– Неподходящий танец, – поморщился Бертон.
– Публику шокирует костюм этой девушки?
– Публику шокирует идея танца… Негр, обращающийся грубо с белой – это нетерпимо даже в дансинге.
Оркестр заиграл снова. Топот ног и свистки заглушили музыку. Смущенным танцорам пришлось удалиться.
– Бедные артисты, – пожалела Агата.
– Им надо считаться с вкусами публики. Этот танец оскорбляет белую расу.
Транспарант замигал новыми буквами.
Из дверей появилась вереница девушек в туфлях, чулках и треугольных фартучках. Они шли, раскачивая головами, как лошади, отмеряя такты автоматическими шагами. Это была злая издевка над человечеством, заменившим грацию точной механикой.
Девушки проделывали фокстротные фигуры с однообразием заведенных кукол. Тела их казались сделанными из папье-маше. Неподвижность лиц соперничала с масками.
Сухое, жесткое, как сталь, исполнение до неузнаваемости изменило характер джаз-банда. Барабан стучал, как поршни машины. Скрипка пилила твердое дерево.
Безрадостная прогулка закончилась бурей. Публика была вне себя от восторга. Со всех сторон серебряные доллары покатились к ногам сухопутных купальщиц.