Несколько раз его наказывали по службе при "разборке ночных полетов". Несколько раз комбат по-отечески журил его, предрекая, что рано или поздно парень обязательно нарвется на снайпера с ночным прицелом.
Но столько же раз его представляли и к наградам, и буквально через год грудь теперь уже ротного старшего лейтенанта Бондаровича украшали два ордена Красной Звезды и "За службу в Вооруженных Силах".
Солдаты буквально балдели от своего командира, а новички, встречаясь с однокашниками по термезскому карантину, с гордостью травили байки про своего старлея Банду. Кстати, кличка эта закрепилась за ним не только среди офицеров, но и среди солдат, и он совершенно не обижался, когда в бою какой-нибудь молокосос рядовой истошно вопил:
– Банда, слева прикрой!
Но так же, как "духам", не спускал он ничего и своим ребятам.
Он не прощал не только нарушения боевого устава и своих команд. Он не прощал малейшего отступления от того морального идеала, которому должен был, по его представлению, отвечать "воин-интернационалист".
Однажды на блокпосту неподалеку от Кандагара, в горах, где по склонам густо рассеялись кишлаки и крестьяне чуть ли не толпами ходили по дороге мимо обложенного мешками с песком укрепления советских солдат, произошел случай, который мог обернуться весьма большими неприятностями и для самого Банды...
Стоял жаркий июньский день, и блокпост тихо дремал, утомленный коротким ночным боем с невесть откуда взявшимся маленьким отрядом "духов".
Банда и сам расслабился. Они до одури играли со взводными в карты, где ставкой неизменно служили бумажки в десять внешпосылторговских чеков, которые с удивительным постоянством кочевали из одного кармана в другой, не желая, видимо, нигде надолго задерживаться.
Сашка почувствовал, что от чередования бесконечных "прикупов", "хвалей" и "пасов" голова его начинает раскалываться и протяжно гудеть, угрожая полным отказом в работоспособности, а потому старший лейтенант бросил наконец карты и вышел из офицерского укрытия во внутренний дворик блокпоста, чтобы хоть чуточку проветриться.
Он закурил, подошел к укрепленной внешней стене их заставы и, привалившись спиной к мешкам с песком, замер, запрокинув голову, разглядывая сначала небо, а потом склоны гор и кишлак, что раскинулся километрах в трех от их укрепленной точки на берегу быстрого ручья.
"Хорошо-то как!" – Банда чуть не произнес это в полный голос.
За эти проклятые месяцы он совершенно разучился смотреть на окружающую природу как на красивый экзотический пейзаж, рассматривая эти горы, ложбины, перевалы и ущелья исключительно как плацдарм для боевых действий.
Вот и сейчас он поначалу поймал себя на мысли, что занимается элементарной рекогносцировкой, оценивая позицию их блокпоста с точки зрения военной науки: на предмет доминирования над местностью, просматриваемости подступов, открытости секторов обстрела и привязки линий огня, неуничтожимости во время предполагаемого боя основных ориентиров на местности... Но ведь он хотел другого! А потому безжалостно выбросил всю эту дребедень из головы, насильно заставил себя посмотреть вокруг иными глазами – и вдруг... увидел.
Старлей увидел синее-синее небо над головой, прозрачность и бесконечность которого поражали воображение. Отсюда, с высоты, которую занимал блокпост, линия горизонта казалась неимоверно далекой, и только с юга ее приближали еще более высоко вздымавшиеся горы.
Может быть, впервые не выискивая за камнями или в кустах огневой точки "духов", Сашка обвел взглядом зеленые склоны, пыльную извилистую дорогу, пробегавшую мимо их заставы и исчезавшую в кишлаке, желто-красно-серые глиняные хибарки афганцев, похожие отсюда на спичечные коробки, в беспорядке разбросанные по земле и уж с совершенно немыслимой для европейского глаза хаотичностью прилепившиеся друг к другу.
Спокойствие, безмятежность пейзажа, тишина, неподвижно повисшая в жарком южном воздухе, были так красноречивы, так величественны, что совершенно невозможно было поверить в то, что в этой чужой стране, на этой прекрасной земле идет война, рвутся ракеты и снаряды, мины и гранаты, кромсая живое тело земли. И каждую секунду ты и твои товарищи ходят по этой земле, что называется, под Господом, рискуя в любой момент отправиться туда, на это безмолвное и бездонное небо...
Банда встрепенулся, отгоняя подальше остатки лирики, затоптал сигарету и хотел было снова потащиться к брошенным картам, как вдруг услышал странный шум, доносившийся из блиндажа первого взвода. Впечатление было такое, что там идет то ли драка, то ли цирковое представление: крики, ржание, гогот, улюлюканье, периодически слышался грохот падающих ящиков, какая-то совершенно непонятная возня.
– Опять надолбаяись, скоты! – в сердцах сплюнул Сашка, направляясь к блиндажу. – Небось теперь снова "молодых" жизни учат...
Ни для кого из боевых офицеров не было секретом, что больше половины личного состава долбится, ширяется и всяческими иными способами ловит кайф, то есть, выражаясь человеческим языком, употребляет анашу, героин и самые разнообразные транквилизаторы. Случалось, и в бой ребята шли с расширенными от "травки" зрачками, не боясь ни черта, ни дьявола и круша все, что ни попадя на своем пути. А зачастую совершенно глупо и бессмысленно погибали, подставляя под пули свои молодые и безрассудные стриженые головы.
Ловить, запрещать или наказывать их было бесполезно – "косяки" ходили по рукам почти легально, и даже в гарнизоне на гауптвахте, в камере, при случае с легкостью можно было "отъехать", купив по абсолютно приемлемой цене нужную дозу прямо у караульного.
Командиры пытались, конечно, как-то влиять на солдат, но, видя тщетность этих попыток, старались добиться хотя бы одного – полной трезвости и ясности мысли у постовых и караульных. Это, в принципе, удавалась – здесь, в Афгане, слишком многое зависело от того, кто и в каком состоянии охраняет склад или покой своих товарищей. Вот где уж воистину ставка была больше, чем жизнь!