-Нет, конечно, - фыркнула Алёна. – Я рада. И, Максимилиан Григорьевич, я не поблагодарила тебя.
-Максимилиан или Макс, - вновь улыбнулся мужчина и от улыбки его стало тепло на душе.
***
Ехали споро. Погода, как на заказ, благоволила. Полозья легко катились по наезженному санному пути. Лишь пару раз метель заставляла пересидеть несколько дней на постоялом дворе.
Максимилиан неизменно заботился о жене, следил, чтобы не замёрзла, не голодала, ела полезное. Опасаясь вызывать кривотолки и недоумения на постоялых дворах, ложился в одну постель с Алёной. Однако, уважая её стеснительность, тут же поворачивался на бок и до утра лежал к ней спиной. Сначала девушка радовалась этому, вспоминая ночами о любимом Серёженьке. Однако, со временем всё больше дум становилось о том, кто рядом. «Зачем женился, если я противна? – всё чаще появлялась обида. – На людях такой внимательный. А в кровать ляжет и сопит. Вот Серёжа бы»… А Максимилиан, любя всей душой, надеялся однажды добиться взаимности: «Вот если бы она хоть руку протянула. Слово сказала. Не любит. Всё одно буду заботиться и об Алёнушке, и о малыше»…
Всю дорогу ехали на перекладных, меняя уставших лошадей на новых, привычных к местным дорогам. Вместе с тем, нанимали на каждой станции проводника и охотников до следующего постоялого двора.
-Однако, быстро едешь, однако, - сидя рядом с Порфирием, пожилой охотник нахваливал добротные сани. – На оленях, однако, удобнее. По сугробам, однако, проедешь, а лошадь, однако, не пройдёт.
***
Скоро пришлось снимать полозья и менять на колёса. Весенняя распутица уступила место летнему теплу. До места оставалось меньше четверти пути, когда на перегоне между двумя почтовыми станциями, Алёна почувствовала неладное. Низ живота ныл всё сильнее, спину ломило, тошнота то и дело подкатывала к горлу, воздуха не хватало.
-Что, душа моя? – заметил, как побледнела жена.
-Худо мне, тошно. Кажется, пора, Макс, - простонала она.
-Не рано? – заволновался мужчина, и стукнув в стенку возка, крикнул. – Гони, Елизар, что есть мочи гони до первой деревни.
Порфирий, сообразив, что неспроста нужно торопиться, обогнал хозяев на полупустой телеге и помчался вперёд. У крайнего домишки осадил лошадь.
-Бабка, - влетел в прокопчённую избу. – Есть в деревне повитуха?
-Чего орёшь оглашенным? - возле затянутого бычьим пузырём окна сидела старенькая сухонькая старушка, споро мотающая пряжу на веретено.
-Барыне худо стало, - пояснил бывший солдат.
-А барыня на сносях чё ли? – отложила всё в сторону бабка и пошаркала к дверям. – Я повитуха тутошняя. Да не стой в пороге-то. Ступай в сараюшку, тама у стеночки сбитая столешница притулёна. Неси сюды и на стол покладывай. Да не боись, я после кажной роженицы скоблю, чтоб чисто было, - выйдя на крыльцо, увидела нервно топчущегося возле раскрытой дверцы возка Максимилиана, от волнения, хромающего сильнее. – А ты, барин, жёнку свою в избу веди. Да пошустрее.
Алёна была словно в дурмане: голоса долетали глухим бормотанием, жгучая боль опоясывала, мешая дышать.
-Вот сюды её покладывайте и на двор уходьте, - командовала старуха. – Неча мужукам тута делать. Это дело бабье. А ты, барыня, не мычи. Ори в голос, легше перетерпливать. Да не доржи подол-то, ляжки ж заголить надать. Тут и делов-то до вечера.
Максимилиан не мог найти себе места от беспокойства и всё рвался в избу, когда Алёна принималась кричать в очередной раз.
-Стой, барин, стой, - удерживал его за руку слуга.
-Не могу, Порфирий, она же мучается там совсем одна, - стиснув зубы восклицал мужчина.
-Так все родами мучаются же, - убеждал тот. – Ну ворвёшься, барин, перепугаешь, переполошишь. Кому легше?
Наконец, когда солнце склонилось к закату, а местные ребятишки вволю насмотрелись на приезжих, из избы послышался детский плачь.
-Родился, Порфирий, родился! – со слезами на глазах Максимилиан обнял слугу.
Через несколько минут из двери вышла повитуха, таща ведро кровавой воды: