— Хорошая у вас лошадь. Просто замечательная. А конфету ей дать можно?
— А чего ж нельзя. Дай.
Я достал из кармана конфету и протянул лошади. Я совершенно не боялся. Лошадь наклонила голову и коснулась своими большими теплыми губами моей ладони. Было приятно и немного щекотно. Я даже засмеялся от удовольствия.
— А как вашу лошадь зовут? — спросил я.
— Зорькой и зовут. Как же ее еще звать.
— А она молодая?
— Да уж какая там молодая. Пожилая, можно сказать, лошадь.
— Так, значит, она могла и на войне побывать?!
И я сразу представил: рвутся снаряды, свистят пули, земля кругом горит. А у наших на передовой патроны на исходе. Ни одной машине к ним прорваться не удалось — какую разбомбили, какую на капитальный ремонт поставили. Но вот из леса выскакивает Зорька, еще молодая, быстрая как метеор! А на телеге Михалыч с боеприпасами, а в руке у него шашка. «Давай, — кричит, — Перпета! Давай!»
— Вот насчет войны ничего, брат, не скажу, — прервал мои мысли Михалыч. — Врать не берусь. Мы ведь с ней вместе только пять лет работаем. А что с ней до этого было, не знаю. Только конец скоро нашей с ней работенке. Лошадей-то в городе — раз, два и обчелся. Машинам и тем не разъехаться, тесно. Куда уж там лошадь. Одна морока. Так что я на пенсию, а Зорьку…
Но Михалыч не договорил. Его позвали из магазина.
— А Зорьку? — крикнул я.
— На колбасу. Куда ж еще, — ответил Михалыч.
— Да что вы такое говорите! — закричал я.
Но Михалыча уже не было. Я погладил Зорьку по спутанной гриве, и в носу у меня защипало. Я повернулся и, не оглядываясь, побежал к Генке.
Мне открыла Генкина мама и сказала, что Гена как раз сел за уроки. Я вошел к нему в комнату. Генка стоял на голове, прислонившись к стене, а изо рта у него торчал кусок булки.
— Хочу проверить: попадает булка в живот, если вверх ногами есть? — прохрипел он.
— Ты тут дурака валяешь, — набросился я на него, — а заслуженную лошадь хотят на колбасу пустить.
И я ему все рассказал.
— Не допустим, — сказал он. — Надо действовать. Надо Зорьку украсть. Ускачем на ней в лес, а потом… потом посмотрим. Может, и сами там останемся.
— Ты что, рехнулся? Видно, булка тебе в голову попала. Тут дело серьезное. Ведь лошадь гибнет. Я вот что думаю. Пойдем сейчас к директору этого гастронома и скажем: так, мол, и так, безобразие.
— Верно!
Директор магазина был толстый мужчина с огромной сверкающей лысиной. Когда мы вошли к нему в кабинет, он разговаривал по телефону.
— Я же вас, кажется, просил, умолял, — кричал он в трубку, — не присылайте мне свиных голов! Нет, они привозят головы. А потом где сорок килограммов телячьей колбасы?! Что? Мозги? При чем тут мозги? Я вас про колбасу спрашиваю. У меня план горит!
«У колбасник, — со злостью подумал я. — Такой кого хочешь на фарш пустит».
Директор бросил трубку и недовольно посмотрел на нас.
— Что вам, ребята?
— Мы насчет лошади, — сказал Генка.
— Какое вы имеете право ее на колбасу пускать, — сказал я.
— Нет у вас такого права, — сказал Генка.
— Она заслуженная лошадь. На войне была, — сказал я.
— И вообще, нельзя лошадей уничтожать. Они всегда людям помогали, — сказал Генка.
— Какая лошадь? Какая колбаса? — замахал руками директор. — Что вы мне голову морочите?
— Зорька ее зовут, — сказал я. — На ней к вам сегодня бочки привозили. Вот ее шофер нам и сказал: я, говорит, на пенсию, а лошадь — на колбасу.
Директор на секунду замер, будто чихнуть хотел, а потом так захохотал, что на столе бумажки задвигались.
— Ну, уморили вы меня. Это надо ж придумать: лошадь — на колбасу! Вы, честное слово, как дети. Пошутил старик, неужели не ясно. Кто же сейчас из лошадей колбасу делает. Так что никто вашу лошадь не тронет. Спите спокойно.
— А что же с ней будет? — спросил я. — Она ведь старая?
— Спишут.
— Как это спишут? Разве можно живую лошадь списать? Лошадь ведь не грузовик?
— Не знаю я, как там ее спишут. И вообще, ребята, вы не по адресу обратились. Ваша лошадь приписана к четвертому автопарку. Там и выясняйте, что с ней будет. Всего хорошего.
И директор уткнулся в бумаги.
— Эх, плохо теперь лошадям приходится, — сказал я, когда мы вышли из магазина. — Вот раньше они и воевали и землю пахали. А теперь…
— Это верно, — вздохнул Генка. — Был бы я самым главным, издал бы такой приказ: собрать всех лошадей мира и пустить на волю. В леса там, на поля. И чтоб никто их никогда не трогал и не обижал. А мы бы к ним приезжали и привозили им всякие вкусные вещи. И совсем немножко бы на них катались…