Полковник терялся, какие выводы можно делать из всего этого.
Полковник теперь действует крайне энергично и проявляет большую подозрительность, чем когда бы то ни было... Поступило сообщение, что войска находятся в ожидании грядущих крупных событий. Отовсюду постоянно поступают донесения, поэтому не всегда можно определить, что кроется за ними. Говорят, что Наполеон, выйдя на лодке в море, отсутствовал всю ночь...
Во имя Господа — почему?
...Несколько дней назад у Наполеона была встреча с матерью, продолжавшаяся два часа. Было замечено, что после разговора она была очень расстроена необходимостью расставания с сыном и возвращения домой. Она уже отдала распоряжение немедленно упаковать часть своих вещей...
Весь день полковник находился в страшном волнении. Подумать только, меньше чем в пятидесяти милях отсюда «чудовище» вот-вот вырвется на волю, а британский флот находится в полном неведении, да и у него нет корабля. Бедный Кемпбелл! Но ведь сам виноват! Корабль британского флота впустую потратил почти целый день на ненужное обследование Пальмиолы. Капитану Ади даже не разрешили сойти на берег в соответствии, как потом доложил он, «с приказом Бонапарта, запрещающим посторонним лицам находиться там».
Субботний вечер в Портоферрайо, как всегда, был весёлым, хоть никому не было дозволено выходить за ворота города, а солдатам было приказано находиться в казармах до пяти часов. Приготовления были закончены, и этим вечером, перед самым заходом солнца, предполагалось посадить войска на корабли. Однако планы расстроились из-за «Партриджа», курсировавшего неподалёку. В пять часов его заметили с фортов. Не исключалась возможность захода корабля в гавань. Время было упущено, начинать операцию было уже слишком поздно, поэтому ворота казарм открылись, и гвардейцы направились в город. Приказ о необходимости оставаться в казармах принёс много волнений жителям города и солдатам, в обычных разговорах любовников чувствовалась грусть по поводу скорого расставания. Тут и там слышался шёпот: «А ты будешь вспоминать обо мне?» Капрала Джуалини много раз просили, соблазняя выпивкой, пересказать в деталях Дунайский план, и вскоре он уже едва держался на ногах.
Офицеры тоже развлекались, но более сдержанно. В верхней комнате гостиницы «Альберго Апьяно» капитан Ламуре после двух стаканов алеатико со всевозможной серьёзностью разъяснял стратегию будущего похода:
— Мы поплывём в Иерусалим. Это единственная крупная столица, за исключением Лондона, где мы не были вместе с императором. Когда он мог войти в Иерусалим как победитель, он сказал: «Нет, я не сделаю этого». Но теперь всё по-другому. Франция для нас закрыта. Франция закрыта для нас. Конечно, очень жалко, потому что у меня там осталась любимая жена. Капитан Лаборд, ты как считаешь? — спросил он сурово.
— Возможно, ты прав, — миролюбиво ответил Лаборд.
— Возможно? Да в этом и сомнения быть не может. Это ужасно, но это так. И что нам остаётся? Одна только Италия — и Мюрат. Но что он из себя представляет? Разве ему можно верить? Он то туда, то сюда. Паразит! Что мы получим, если высадимся в Италии? Одни только бесконечные сражения — и ничего кроме них! Что касается меня, как вы знаете, друзья мои, я бываю счастлив только во время битвы. Разве кто-нибудь будет это отрицать?
Он обвёл всех сердитым взглядом, но никто этого не отрицал, а капитан Лаборд даже сказал:
— Всё верно.
— Благодарю тебя. Спасибо всем вам. Нет, нет. Я сейчас думаю только об императоре. Зачем ему новые битвы? Сколько бы сражений он сейчас ни выиграл, разве это сравнится с тем, сколько он раньше одержал побед?
— Нет, не сравнится, — заявил Тибо, старший лейтенант.
— Правильно, — подтвердил Лаборд, желая избежать ссоры.
— Это не просто правильно, это разумно. И что потом? Императору не нужно больше сражаться. Он не какой-то там новобранец. Всему миру известно, что он может сражаться. Я прав?
— Да, — быстро ответил капитан Лаборд.
— Отлично. Ему сорок пять. Славы ему не занимать. Он потолстел. Он не так молод, как когда-то.
Капитан Ламуре продолжил:
— Император хочет, чтобы у него была семья — жена и сын, чтобы он мог вспоминать былые подвиги, спокойно чем-нибудь заниматься и чувствовать себя в безопасности...
— И чтобы у него был немалый доход, — резко добавил капитан Комб.
— Это разумно, — сказал капитан Лаборд.
— И это правильно. Что же теперь? Здесь нам неплохо живётся, хотя мы и окружены со всех сторон врагами. Мы одни против всех — алжирцев, пиратов, Бурбонов, объединённых монархов и наёмных убийц. Только мы можем защитить его, только мы!
Здесь все поднялись со стульев, громко выражая одобрение, опустошили свои стаканы и даже прослезились.
— Но что потом? У всех у них есть корабли, а у нас не хватает даже кукурузы. В конце концов они могут запереть остров.
— Без сомнения, — глубокомысленно произнёс капитан Лаборд, и среди офицеров воцарилось молчание.
— Ну и хорошо. Как вы думаете, зачем мы нагрузили корабли припасами, которых хватит на три месяца?
— Тише, — попросил капитан Лаборд. — Не все должны знать об этом.
— Весь мир об этом знает, — возразил Ламуре, — но ты прав. Я беру назад свои слова. Тем не менее в голове они останутся. Ну и что с этого? Видно, путешествие наше будет долгим. Друзья мои, мы едем в Иерусалим. Из него император будет управлять миром. А почему, спросите вы меня, в Иерусалим? А потому, что Священный город никогда не посмеет атаковать нас. Всё очень просто.
Тут капитан Ламуре упал на стул, а затем его отвели в казармы.
Добрый Дрюо решил ещё раз навестить Генриетту Вантини. С тех пор как они расстались, он много и мучительно думал о том, что поступил неправильно, поддавшись уговорам матери. Никто открыто не высмеивал и не упрекал его, даже острый на язык камергер, её отец. Все слишком уважали доблестного и благочестивого Дрюо. Ему необходим был ещё один шанс, чтобы, смиренно попросив разрешения у её отца, упасть в ноги своей возлюбленной.
Когда же решение окончательно созрело, а это случилось 16 февраля, Наполеон приказал ему перекрасить «Инконстант» под английский бриг. И это всё изменило, пришёл конец мечтам и любовной истории Дрюо.
Итак, с тяжестью в сердце он постучал в дверь дома Вантини. Родители были удивлены, но всё же оставили его с Генриеттой наедине.
Дрюо, застыв неестественно на маленьком стульчике, смущённо смотрел на прекрасную девушку. Он искренне и глубоко любил её, но не мог даже просто попрощаться с ней или сказать: «Я приеду за тобой». Этим бы он выдал секреты своего хозяина. Без сомнения, глупо было приходить, но ему так хотелось ещё раз увидеть эти очаровательные глаза, услышать её негромкий высокий голос, каким она нараспев выговаривала французские слова.
— И-так, мой ге-не-рал? — произнесла она, будто чего-то ожидая.
Увидев Дрюо снова, она подумала с надеждой, что это не просто слухи, что действительно солдаты уходят с острова и Дрюо возьмёт её с собой.
Генерал страдал. Оглядывая её с ног до головы, он старался сохранить в памяти дорогие ему черты, мельчайшие подробности её облика. Под таким пристальным взглядом Генриетта залилась краской.
— Прекрасный вечер, — ответил он невпопад.
— И это всё? — Она уставилась на пол, чтобы спрятать свой смущённый взгляд.
Генерал, не в состоянии больше этого вынести, встал и на негнущихся ногах подошёл к ней.
— До сви-да-ния? — проговорила она всё ещё со слабой надеждой в голосе.
Что стоило ему произнести: «До встречи?» Но он не мог солгать: последние слова, которые он должен сказать Генриетте, не будут ложью.