Штаб оставит Ниццу тринадцатого жерминаля и расположится в Альбенге пятнадцатого жерминаля...»
И так далее, и тому подобное — быстро, тщательно, с большим количеством самых подробных распоряжений.
Он неутомимо работал час за часом, а секретари, склонившись над бумагой, зевали от усталости. Ни одной минуты не должно быть потеряно. Время! Время!
Десятого жерминаля, ещё находясь в Ницце, он быстрым, небрежным почерком написал письмо гражданке Бонапарт, по-прежнему именуя её «гражданкой Богарне».
«Париж, улица Шантерен, № 6.
Я не провёл ни дня, не любя тебя. Я не провёл ни ночи, не сжимая тебя в объятиях. Я не выпил ни чашки чая, не проклиная своё честолюбие и жажду славы, которые удерживают меня вдали от смысла моей жизни. Я по горло в делах, стою во главе армии, объезжаю военные лагеря, но все мои мечты и помыслы только о тебе, обожаемая Жозефина; ты одна в моём сердце... Если я встаю среди ночи и принимаюсь за труды, то только потому, что это может приблизить день приезда моей нежно любимой, а ты в своих письмах от двадцать третьего и двадцать шестого вантоза называешь меня на «вы». Сама ты — «вы»! Ах, негодница, как ты могла написать такое письмо! Сколько в нём холода! Кроме того, от двадцать третьего до двадцать шестого — четыре дня. Что же ты делала, раз не писала своему мужу?., Ах, любовь моя, это «вы» и эти четыре дня заставляют меня жалеть о своём прежнем спокойствии и равнодушии... День, когда ты скажешь мне «я люблю тебя меньше», будет последним днём моей любви и моей жизни. Если моё сердце столь ничтожно, что я не могу рассчитывать на ответную любовь, то я разорву его на куски своими собственными зубами.
Жозефина! Жозефина! Помни то, что я тебе говорил: природа дала мне сильную и решительную душу. Тебя она создала из кисеи и кружев. Неужели ты разлюбишь меня? Прости, душа моей жизни: несмотря на то что в моём сердце столько обширных замыслов, оно целиком занято тобой, но страх за нашу любовь делает меня несчастным...
Прощай! Ах! Если ты стала любить меня меньше — значит, ты никогда не любила меня. И тогда я достоин только сожаления.
Бонапарт.
P.S. Войска в этом году неузнаваемы. Уже доставлены и распределены мясо, хлеб, фураж, и моя кавалерия скоро будет готова к наступлению. Солдаты проявляют ко мне невыразимое доверие. Ты одна огорчаешь меня. Ты одна и радость, и мука моей жизни. Поцелуй детей, о которых ты даже не упоминаешь. Это сделало бы твои письма в два раза длиннее и лишило бы ранних визитёров удовольствия видеть тебя в десять часов утра. О, женщина!!!»
Глава 3
Альбенга. Позади остались три дня утомительного пути по идущей вдоль берега извилистой узкой дороге, когда-то считавшейся знаменитой дорогой римского императора Августа. Улеглось беспокойство, с которым он всматривался в просторы Средиземного моря, боясь увидеть там английский флот, перехватывающий французские транспортные суда. Английские корабли могли обстрелять и эту дорогу, по которой они тащили пушки практически волоком и на которой артиллерия не сумела бы быстро занять боевую позицию. Но все обошлось благополучно, и из нового штаба в Альбенге он писал, как делал это каждый день.
«Альбенга, 16 жерминаля.
Час ночи. Мне только что принесли письмо. Оно печально. Моя душа глубоко скорбит. Шове мёртв. Он был главным интендантом моей армии. Ты могла видеть его у Барраса. Любовь моя, я нуждаюсь в утешении... Что есть будущее? Что есть прошлое? Какая таинственная пелена окружает нас и скрывает то, что нам важно знать? Мы проводим наши дни, живём и умираем среди непостижимого...
Тем не менее я, как последний глупец, проливаю слёзы над нашей с ним дружбой, и кто дерзнёт сказать мне, что я не должен этого делать? Душа моей жизни, пиши мне с каждым курьером. Иначе я не смогу жить.
Я здесь очень занят. Болье двинул свою армию. Мы на чужой территории. Я немного устал. Целый день приходится ездить верхом.
Прощай, прощай, прощай. Я отправляюсь спать, ибо сон меня утешает. Он приносит тебя ко мне. Я сжимаю тебя в объятиях. Но увы, пробуждаясь, я по-прежнему оказываюсь страшно далеко от тебя!..
Бонапарт».
Два дня спустя он написал ей ещё одно письмо.
«Альбенга, 18 жерминаля.
Я получаю от тебя письмо, прерванное на полуслове, чтобы, как ты пишешь, поехать в деревню; и после этого ты делаешь вид, что ревнуешь меня — меня, который завален здесь делами и падает от усталости.
Ах, моя дорогая возлюбленная!.. Весна в деревне прекрасна; несомненно, там у тебя есть девятнадцатилетний любовник. Где уж тут тратить драгоценное время на письма тому, кто находится на расстоянии в три сотни лье, кто живёт только памятью о тебе, кто набрасывается на твои послания, как голодный охотник, проплутавший шесть часов по лесу, набрасывается на любимое кушанье. Я недоволен. Твоё письмо всего лишь дружеское. Я не нашёл там хотя бы искры страсти, которая, как мне иногда доводилось видеть, зажигается в твоих глазах... Страх быть не любимым Жозефиной, страх убедиться в её непостоянстве... но я сам придумываю себе беды и несчастья. Существует столько реальных несчастий! Неужели нужно самому создавать их? Не может быть, чтобы ты вдохнула в меня столь пылкую, столь безграничную любовь, не разделяя её сама. Имея такую душу, такой ум, ты не можешь в ответ на мою глубокую привязанность и абсолютную преданность нанести мне смертельный удар.
Ты ничего не говоришь о твоём обычном несварении желудка, наступающем в деревне. Я ненавижу его. Прощай, до завтра, моя сладкая любовь. Я желаю только двух вещей на свете — чтобы моя единственная жена помнила обо мне и чтобы исполнилось то, что определено мне судьбой. Думается, тот, кто каждое мгновение думает о тебе, тоже достоин памяти.
Мой брат здесь. Он с радостью узнал о нашей свадьбе и горит нетерпением познакомиться с тобой...
Ты получишь апельсины, духи и душистую воду из флёрдоранжа, которые я посылаю тебе.
Жюно и Мюрат почтительно кланяются.
Целую тебя ниже груди».
Глава 4
Ночь тонула во мраке. Дождь лил как из ведра.
Он стоял на круто вздымавшейся над деревушкой Альтаре высоте, обозначенной на карте как Капа-Бьянка, и смотрел на проплывавшие мимо клубы тумана, заметные только благодаря фонарю, который держал один из его помощников.
Время от времени до него доносился глухой звук выстрела австрийской пушки. Перед ним шла колонна пехотинцев, прятавших головы от дождя, ругавшихся, спотыкавшихся, скользивших, падавших, но всё же продвигавшихся по узкой неровной дороге. Офицеры подгоняли их криками. Люди возникали в тусклом свете фонаря и снова исчезали во тьме подобно привидениям. Вода ручьями стекала по его плащу. Он прокричал им: «Вперёд! Вперёд, мои храбрецы!»
Перед ним, растянувшись от Савоны до Кадибонского перевала, проходили промокшие от дождя батальоны Массена. Их командир стоял рядом и кричал офицерам, чтобы те велели колонне сомкнуться. Вдали, в темноте, к востоку от них, вверх и вниз по каменистым горным дорогам, которые дождь превратил в настоящие ручьи по щиколотку глубиной, тянулась дивизия Лагарпа. А на западе, довольно далеко отсюда, сражалась с ещё более трудными тропами, которые вели к Альтаре, дивизия Ожеро. Связной предупредил его, что выступление Ожеро задержалось из-за раздачи поздно прибывшей амуниции и оружия. К чёрту этих интендантов! Нервы его были на пределе. Казалось, сама ночь полна тревоги, ожидания и предчувствия важного события. Близился рассвет двадцать третьего жерминаля (или двенадцатого апреля).
Однако самое страшное уже произошло. Неизбежные задержки с доставкой продовольствия, реорганизацией войск, экипировкой солдат заставили его перенести начало кампании и назначить наступление, которое должно было немало удивить противника, на двадцать шестое жерминаля. Однако удивиться пришлось ему самому. Позавчера Болье атаковал его бригаду, стоявшую в Вольтри. Впрочем, это было не так уж страшно. Ожидая от австрийского главнокомандующего подобного шага, он заблаговременно дал соответствующие указания; бригада отступила и вчера днём благополучно вернулась в Савону. Там он произвёл ей смотр, заставил забыть об усталости и подбодрил людей горячей речью, проявив к ним доверие и поделившись всем, что его волновало и беспокоило. Однако более серьёзным — если не катастрофическим — было иное: его укреплённый аванпост в Монтеледжино, находившийся на высоте, с которой контролировались дороги его будущего наступления на Монтенотте и Каркаре, был совершенно неожиданно атакован и на целый вчерашний день осаждён австрийцами д’Аржанто.