И все же консерваторские «корочки» в биографии Гартевельда родились не на пустом месте. Есть основания полагать, что обучение в Лейпцигской консерватории — не ложь, но полуправда. Своего рода изящная дезинформация.
Теоретически и хронологически у Наполеоныча имелась возможность и побывать, и поучиться в Лейпциге. Вот только… на правах вольнослушателя (потому и «в списках не значится») и не более все тех же полутора лет. То бишь в Лейпциге засветился и в консерватории отметился. Ну, а все остальное — вопрос грамотной интерпретации. Интернета в ту пору не было. Так что — поди проверь.
В общем, основательной композиторской школы за плечами нашего героя не видно — лишь первоначальная выучка, проходящая по разряду сырого музыкального образования. Грубо говоря, Наполеоныч успел понять, как устроен этот мир. А все остальное взялся добрать на практике. Самоучкой. Тем не менее к восемнадцати годам юный Гартевельд сформировался как неплохой пианист. Опять же, музыку любил искренне, по-настоящему. И, видимо, решив, что на первоначальном этапе и этого достаточно, взялся действовать в строгом соответствии с русскими поговорками «терпение и труд все перетрут» и «капля камень точит».
Так началась российская одиссея Гартевельда, растянувшаяся на без малого сорок лет.
До сих пор было принято считать, что в России Вильгельм Наполеонович объявился в 1882 году (в некоторых документах встречается и более поздняя дата — 1885 год). Однако в приобретенном шведской музыкальной библиотекой сундучке обнаружились два письма Гартевельда из Москвы на родину — матери и сестре, датированные ноябрем 1877 года.
В зачине послания матери Гартевельд благодарит ее за присланные ноты. После чего спешит поделиться московскими успехами. Дескать, концерт, который он анонсировал в прошлом письме, состоялся накануне. А уже этим утром «Московские ведомости» (в тексте Наполеоныч усиливает градус, безосновательно называя это СМИ «одной из лучших газет России») разместили на своих страницах отчет о концерте. Мол-де, молодой швед Гартевельд, выступая в рамках неких luigis-consert при большом стечении публики, сорвал аплодисменты за свою прекрасную выразительную игру на фортепиано. И теперь критики пророчат талантливому иностранцу блестящую карьеру.
Этот хвалебный отчет Наполеоныч в письме кавычит, давая понять, что дословно цитирует газетную заметку. Между тем, в письме к сестре, где Гартевельд столь же восторженно описывает свой московский успех, цитата хотя и несет схожий смысл, выстроена иначе. Что, согласитесь, немного подозрительно.
Дотошная Марина Демина пролистала «Московские ведомости» того периода — ничего подобного нет и в помине. Из чего она заключает, что похвальная заметка — плод авторства самого Гартевельда. Выражаясь новоязом — фейк, посредством которого Наполеоныч берется оправдать свое дальнейшее пребывание в России. Мол, лиха беда начало! То ли вы обо мне еще услышите…
Обнадежив столь нехитрым способом родных, Гартевельд спешит напомнить о себе и альма-матер. И отправляет на адрес Королевской консерватории свое первое, как бы взрослое, сочинение — песню для хора и фортепиано «Садится солнце» на стихотворение Гейне (1826). К рукописи прилагалась сопроводиловка, суть которой сводилась к следующему:
Дорогие шведские академики! Земляки! Я такой-то такой-то, надеюсь, вы меня не забыли; спасибо за ваши уроки — они не прошли даром; в знак благодарности я, молодой и, как говорят в России, подающий большие надежды композитор, отправляю вам в дар свое сочинение, которым вы можете распоряжаться по собственному усмотрению (например, публиковать массовыми тиражами); за сим остаюсь искренне ваш, Наполеоныч.
Разумеется, в оригинале было строже и казеннее. Но общий смысл приблизительно такой. Иное дело, что… нужна была эта песенка академикам, как собаке пятая нога. Мало того, что вещица во всех отношениях слабенькая, так еще и до ума не доведенная: Гартевельд обещал сделать и дослать инструментовку «Солнца» позже. Видимо, лишь в том случае, если материал по достоинству оценят.