— Вы почему приказание не выполняете? — спросил я.
Пылаев вскочил, встал по стойке смирно и, скосив виноватый взгляд на Перфильева, неуверенно ответил:
— Вбовд нельзя… сапоги промокают, да и глубоко там, наверное. Игра же это… Я представил, что я там…
— Не игра, а учеба перед боями.
— А может быть, так, — поправился Пылаев, — в боях со второго этажа прыгать придется. Скажем, атака противника, я заскочил на второй этаж, а за мной гонятся…
— Может быть, — ответил я, сдерживая накипающее раздражение.
— Значит ли это, товарищ лейтенант, — продолжал Пылаев, — что нам сейчас надо со второго этажа прыгать?
— Это казуистика, Пылаев, — ответил я. — Ты берешь исключительный случай. Наша же учеба предполагает характерные случаи в характерной обстановке.
Пылаев опустил глаза, и на его губах застыла хитроватая улыбка. Наступило неловкое молчание. Перфильев осуждающе посмотрел на меня. Я слегка растерялся, но, чувствуя свою правоту, спросил:
— Ты пытался переправиться на ту сторону?
— А как же! — бойко ответил Пылаев. — Но разве бы только крылья мне помогли.
— А плот мог бы помочь? — быстро спросил я.
— Безусловно, — простосердечно согласился Пылаев.
— Пошли.
Пройдя по берегу метров пятьдесят, я показал на видневшиеся в камыше связанные бревнышки. Губы Пылаева сделались детскими, обиженными, и на лице его застыла та наивность, которую я в нем неоднократно наблюдал потом, зная уже ей истинную цену.
— Недоучел, товарищ лейтенант, — сказал он виновато и, вдруг оживившись, попросил:
— Разрешите исправить ошибку.
— Исправь.
Вооружившись шестом, Пылаев на плотике подплыл к тому месту, где стоял его телефон. Он надел катушку с кабелем на ремень за спину и поплыл через озеро. Временами он останавливался и, прикрепив за кабель запасной железный штырь заземления, опускал его в воду.
— Для чего это он делает? — спросил меня Перфильев.
— А чтобы кабель ложился на дно. При форсировании рек это необходимо: иначе плашкоут, катер или моторка могут порвать провода.
Вскоре Пылаев переправился и, включившись в провод, доложил об этом на ЦТС.
— Ну, с плотиком тебе повезло! — сказал мне Перфильев.
— Нет, — ответил я, — просто я вечером все здесь осмотрел. А Пылаев поискать поленился.
Перфильев улыбнулся:
— А я, брат, признаться, вначале подумал, что ты зарапортовался: прохладно сейчас купаться. Ну, действуй, пойду к разведчикам.
После ухода замполита я навестил Сорокоумова. Солдат дежурил у телефона, сидя в отрытой им ячейке. Его линия была тщательно замаскирована, имела запасы слабины на случай порывов. Миронычев, хоть и покряхтел, но окопчик для ЦТС отрыл добросовестно. Даже сделал углубление для телефона и сиденье.
— Земелька мягкая, — сказал он, — на фронте бы такую.
С занятий мы шли за повозкой, на которую погрузили имущество.
— Ты что, два раза озеро форсировал? — с ехидцей спросил Пылаева Миронычев.
— А как же! — раздраженно ответил тот. — Наш полководец приближает нас к боевой обстановке.
Все засмеялись.
— Прекратить разговоры! — обернувшись, скомандовал я и пошел сбоку строя, наблюдая за порядком.
В это время я вспомнил своих дальневосточных солдат, которые все до одного так хорошо ко мне относились, вспомнил, как они провожали меня на фронт…
Глава третья
Через несколько дней полк выступил в поход. Наши войска, освободив Киев, гнали врага за Фастов, к Житомиру.
Передовые части, которые нам предстояло догнать, подходили к Житомиру. Они двигались так стремительно, что отстала артиллерия, застряв в осенней грязи, на разбитых шляхах. Меж тем поговаривали, что Гитлер уже бросил навстречу нам танковые соединения Роммеля, еще недавно находившиеся в Африке. И как обычно перед немецким контрнаступлением, днем над дорогами высоко в небе кружили разведывательные самолеты противника, прозванные за свой вид «рамами».
Взвод связи замыкал батальонную колонну. Взвод пополнился и теперь состоял из девяти человек. В боях это было минимальное число: к трем стрелковым ротам — по два человека в каждую, одного — к минометной роте, одного — с лошадьми и одного — на ЦТС, — так распределил я солдат.
Сорокоумов шагал рядом со мной.
— Бывал я в этих местах в сорок первом, — говорил он, хмуря мохнатые брови, обращаясь не то ко мне, не то к Пылаеву, посасывающему больной зуб.