Летом 1770-ого, Чёрный Нарцисс покинул Париж вместе с маркизом де ля Пинкори, и больше не возвращался. Маркиз приехал обратно в сопровождении слуги Тьери, который принял на себя все заботы о семье Гийома, и вскоре женился на его сестре Франсуазе. О самом Гийоме, так же как о его названом брате, графе де Даммартен, никто больше не слышал.
POV Bilclass="underline"
За всё время пребывания в Серрабоне я ни разу не видел солнца, хотя сейчас июль… или август. Я точно не знаю ни месяца, ни дня. Меня привёз сюда маркиз, который приехал однажды утром ко мне и сказал одну сомнительную фразу, суть которой я до сих пор отказываюсь принимать. Все молчат. И я молчу - когда мы прибыли в аббатство, я потерял голос, и теперь не могу произнести ни звука. И Том молчит.
Каждый день я сажусь на пол у окна, подле замершей арфы, открываю деревянный сундук и перебираю то, что называю священными рукописями, пытаясь разложить их по порядку, но ни одна из них не датирована, и мне приходится догадываться, заново перечитывая, и пытаясь найти связь. Хронологию удалось восстановить достаточно просто – строчки поздних рукописей неразборчивы, кое-где смазаны, забрызганы чернилами, или попросту написаны одна поверх другой - он писал, уже не видя. Но невозможно постичь саму суть. Чем больше я изучаю их, тем яснее вижу, насколько бессвязны слова в предложениях, а предложения – между собой. Что ни строчка, то загадка. Но они успокаивают, они очень, очень успокаивают. Тем не менее, перечитывая их, я нахожу ответы на вопросы, которые не могли мне дать никакие предсказания, астрологический расчёты или Таро. Наверное, потому, что Библией для влюблённого является слог его возлюбленного.
«Я пытаюсь молиться Богу, но мои молитвы мои больше походят на канонические строфы, которые зазубривают фанатики, в надежде, что Господь услышит и оценит эти пустые слова. Так, я молюсь, не чувствуя ничего. Как почувствовать Бога, который на алтаре, когда Богом является тот, кто владеет душой, тот, к кому обращены мысли? Но мой Бог не всесилен, он властвует надо мной, но не может распоряжаться своей жизнью. Возможно ли такое? И сейчас я готов молиться кому угодно, хоть Дьяволу, только чтобы он спас жизнь того, в ком я оставил себя».
«О Создатель, которого я не вижу, не слышу, в которого не верю, но которому обращаюсь с последней надеждой! Услышь меня, ведь ты управляешь жизнью, смертью… так не всё ли равно, кто? Забери меня. Я уже не вернусь в мир. Забери и отправь в ад, но оставь ему жизнь. Он ещё будет счастлив, и если это продлит его жизнь, забери мои бессмысленные дни и ночи».
«Господи, почему ты не слышишь меня? Почему он страдает до сих пор? За что теперь? Боже, если ты его заберёшь, то я поспорю с тобой - здесь прекрасные, каменистые склоны, а стены аббатства очень высокие. И я докажу тебе, что нельзя забирать его у меня, что без меня он никуда не может уйти».
«Я знаю, за что наказан. За то, что сам хотел этого. И теперь мне показывается, что это несложно. Всего лишь месяц – и лихорадка превращается в агонию, о которой я так мечтал. Конечно же, ты не слышишь меня, Господи».
«Разве таким, как я не в преисподней место? Хотя я уже в ней. Потому что переоценил себя, полагая, что смогу дышать воздухом. Но я слишком привык дышать им».
«Правдив английский стихоплёт – всё больше понимаю смысл его сонетов, всю правду нашу вижу в них:
Твоя ль вина, что милый образ твой
Не позволяет мне сомкнуть ресницы
И, стоя у меня над головой,
Тяжелым векам не дает закрыться?
Твоя ль душа приходит в тишине
Мои дела и помыслы проверить,
Всю ложь и праздность обличить во мне,
Всю жизнь мою, как свой удел, измерить?
О нет, любовь твоя не так сильна,
Чтоб к моему являться изголовью,
Моя, моя любовь не знает сна.
На страже мы стоим с моей любовью.
Забыться сном мы с нею не смогли,
К другим ты близок от меня вдали».
«Молитвы мои не были искренними, и потому ни один Святой не откликнулся на них, а он умирает. Я ненавижу чужие руки на его теле, но эти руки сейчас о нём заботятся. И знаешь, Боже, пусть он лучше умрёт, чем это будет продолжаться. Мне нет дела до того, больно ему, или нет. Я хочу, чтобы его перестали касаться другие».
«Нет, Господи! Я схожу с ума! Пусть он живёт, я умоляю тебя, пусть он живёт! Ведь, если он умрёт сейчас, то… кто будет рядом с ним? Кого он увидит последним? Кого позовёт? Не меня! Нет, не быть этому, Боже, что угодно сделай, только не это. Пусть меня поразит любой недуг, я всё стерплю, я не буду роптать, но только последним я буду думать о нём. Слышишь, Боже? Он не умрёт во дворце, он умрёт там, где цветут нарциссы, и где осыпаются лепестки яблони. Я слишком долго готовил это место, и он должен умереть в своём собственном дворце. Только после меня».
«Я и так пожертвовал всем. Я всё отдал, я ушёл, я отказал себе в жизни, которая заключалась в нём. Неужели этого оказалось мало, чтобы просить о милости? Я схожу с ума, я ненавижу его, но он должен жить. И я прошу забрать меня вместо него. Неужели невыполнимо? Вот и вопрос мой изначальный – что есть Бог? Кто есть Бог? Мой не всесильный Гийом, или такой же не всесильный Творец, который создал нас, но жизнь нашу изменить не может?»
«Я сам просил ада, но не такого! Любых страданий для себя, но не для него!»
«Снова кошмары. Снова он. Кругом только он. Но я человек, а не Бог. Увы, я не знаю, кто является Богом, но точно знаю, кто им не является – это я. Я не могу уйти и спрятаться. Так странно, я не боюсь молний, не боюсь оружия, я ничего не боюсь из того, что несёт смерть. Но я боюсь мыслей о нём, и своих воспоминаний. Едва сдерживаюсь, чтобы не уйти в них, ибо если уйду, и без того никчемная жизнь превратится в продолжительное состояние, которое хуже боли и смерти. Кто сказал, что любовь – это боль? Это не боль, это намного страшнее. Потому что у каждой боли есть конец, а у любви его нет».
«Память, словно необузданная кобылица, понесла вглубь тёмного леса, волоча за собой полуживого, нерадивого всадника. Я знаю, за что».
«Был один страшный день, когда я впервые почувствовал желание его смерти. Не желание – жажду. После аудиенции Гийом проводил меня в будуар маркизы, а сам ушёл куда-то, оставив меня ждать. Я видел плохо, приглушённый свет смазывал силуэты, и когда Тьери налил вина и оставил его на столике, вошла девушка, в которой я сразу определил юношу – по запаху. Это очень просто – какими бы женскими духами ни пользовался мужчина, запах тела подделать невозможно, а когда звуки и запахи – это всё, что у тебя есть, то порой не нужно даже образов и прикосновений. В тот вечер всё произошло в считанные секунды: юноша замешкался у бокала, и скрылся. Я догадывался, что было в его перстне-тайнике, поскольку звук закрывающейся крышки был очень чётким. Я уже знал, что Гийом не мой. Знал, что не нужен ему и стал для него бременем. И это всё решило. Я захотел, чтобы он выпил этот яд, и был уверен, что остатков его мне хватит, чтобы уйти вслед. Это показалось мне прекрасным выходом. Но всё нарушилось, когда вошла эта отвратительная Леблан, и стала нагло и бесстыдно предлагать мне своё омерзительное тело. Она думала, если я слеп, то захочу любое убожество, которое предложит мне себя? До сих пор тошнота подступает, при воспоминании о приторном её запахе, когда она уселась мне на колени, и полезла рукой под мою одежду… Я пытался остановить её, но она ничего слушать не хотела, будто не понимая человеческого языка. Её слащавый голос до сих пор звучит в ушах. Её мерзкая болтливость её и убила - она сказала то, чего не имела права говорить мне: «Ну что ты, вялый и холодный, как покойник? Я хочу рассмотреть тебя, и сравнить, - она глупо захихикала, - У твоего брата такой длинный и красивый, значит, у тебя должно быть не хуже. Между прочим, Гийом сообразительнее тебя – с дамой нужно быть любезным, а если не встаёт, на что тебе тогда язык?» Я не помню, что было дальше, но эта дура всё испортила. Я так хотел, чтобы она ушла поскорее, и пришёл он, грязный, отвратительный предатель, который не побрезговал вылизывать эту дрянь, и не одну её! Но Леблан опередила – с глупым смехом, и утверждениями, что вино поможет расслабиться, она вернулась ко мне, и стала требовать, чтобы я пил, и получив отказ, сама хлебнула отравы, которую должен был выпить он, а затем уже я! Она завизжала, как колотая свинья, отвратительная… а мечты мои потерпели поражение. Но она поплатилась за то, что посмела прикасаться к моей любви. Боже мой, как я ошибался тогда… Если бы я знал, насколько ничтожным эпизодом сам являюсь в его жизни, не обратил бы внимания на ещё более мимолётное недоразумение, в виде очередной шлюхи».