Утопая в нежности, что дарил ему его невидимый возлюбленный, Дювернуа совсем не хотел возвращаться к оставленной теме, но знал, что Гийом этого просто так не оставит – если хочет что-то узнать, выпытает любым способом. Сам же Билл тонул в его ласке, поражаясь тому, насколько чувствует Том любое его желание. Ну и что, что он не видит? Зато сколько в нём чувств и силы! Билл сходил с ума от его губ, которые опускались всё ниже и ниже, задерживаясь то на сосках, то у пупка, а потом они и вовсе беззастенчиво стали ласкать низ живота, то и дело разбавляя свой танец касанием горячего язычка и острых зубов. Когда Том принялся покрывать влажными поцелуями его бёдра, Гийом привстал – больно хотелось посмотреть на своего мальчика, который был настолько хорош сейчас: растрёпанные пшеничные волосы, раскрасневшиеся щёки, сосредоточенно сведенные тёмные брови, влажные губы, дарящие блаженство. А руки? Билл влюбился в эти руки с первого взгляда, и если раньше он завидовал арфе, глядя на то, как точёные пальцы терзают струны, теперь он завидовал самому себе, наблюдая за тем, как эти самые пальцы порхают по его коже. Как очерчивают каждый контур его тела, вырывая из него не менее мелодичные звуки, чем из арфы. Позволив Тому расположиться между своих ног, Билл потянулся к его лицу, и провёл по бархатистой щеке кончиками пальцев, которые уже в следующий миг запутались в золотистых волосах арфиста. Беранже тихо всхлипнул, неожиданно ощутив гладкую глубину горячего рта своего любовника. Тот обнимал его бёдра, то поглаживая их, то сжимая до красных пятен, творя с Биллом нечто невообразимое, при этом, его распущенные волосы и частое дыхание приятно щекотали пылающую кожу, а от сочетания этих ощущений и многодневной болезни, по телу разливалась слабость, и темнело в глазах от каждого движения. Как же Гийом сейчас хотел, чтобы Том его видел! Чтобы видел его желание, видел его глаза, в которых были все чувства к нему, именно к нему! Том позволял ему толкаться глубоко, плотно обхватив губами его достоинство, и сам, казалось, уже мало что понимал. Дыхания обоих были шумными, сбивчивыми, прерывающимися на тихие стоны, а сердца бились так быстро и громко, что сливаясь вместе, напоминали музыку. Воздух в небольшой комнатке, освещаемой одним дрожащим огоньком, стал тяжёлым и тягучим, вынуждая делать ещё более глубокие и частые вдохи. Голова кружилась, а внутри всё было готово взорваться, рассыпавшись на тысячи искр. С губ Билла сорвалось: «Тома…», и в следующий миг он, почти теряя сознание, излился в ласкающие его уста, упав на подушки, и рвано хватая такой необходимый воздух. Приняв тёрпкий мёд до последней капли, Том отстранился, и приоткрыв глаза, Билл протянул к нему руки, наблюдая за тем, как юркий язычок мальчика, что только сейчас так неистово его ласкал, пробежался по припухшим, алым губам, собирая остатки его наслаждения.
— Иди ко мне… — прошептал Гийом, притягивая арфиста за руки, и кода тот опустился рядом, тут же впился в эти чувственные губы, на которых ещё оставался его собственный привкус. Том всё ещё был одет, только ворот льняной сорочки сполз, оголяя загорелое плечо и россыпь родинок на нём. Отпустив пылающие губы, Билл перепорхнул поцелуями на плавный изгиб его шеи, снова чувствуя волны возбуждения, накатывающего от одуряющего запаха смуглой кожи. Ещё миг – и торопливые прикосновения достигли точёного плеча, попутно осушив влажную ключицу. Желание нарастало, и дрожащие руки сами избирали свой путь. Том вздрогнул, когда тёплая ладошка дёрнула ворот вниз, горячие губы сомкнулись на соске, а тонкие пальцы проскользнули вниз, стараясь отодвинуть одежду и добраться до самой возбуждённой точки.
— Билл, нет.
— Но почему? Я не могу так больше, пойми меня!
— Нет, не сейчас.
На какое-то мгновение зависла тишина, в которой каждый из них боялся дышать. Том замер, зажмурившись, понимая, что ответ Гийома может быть любым, но тот лишь обвил его изящными руками, красоту которых Тому оставалось только представлять, и крепко прижался всем своим разгорячённым телом. Такое происходило не в первый раз, как только между ними случалась такая близость. Тома ласкал Нарцисса очень бережно, но в этой осторожности тот отчётливо видел скрытый, уснувший вулкан, который способен сжечь всё вокруг, если вырвется наружу. Однако стоило Биллу самому попытаться подарить то же наслаждение в ответ, Дювернуа сразу его останавливал, не давая мягким губам спуститься ниже. Беранже расстраивался, но утомлённый жаркими ласками, быстро засыпал, слушая всё ещё учащённое биение сердца рядом. Том просил не беспокоиться. Так и сейчас, спрятав лицо в его пышных, пахнущих травами и солнцем волосах, Билл погрузился в сон, а рука его замерла на тонкой талии этого дивного создания.
Тома вздохнул с облегчением, когда почувствовал, как вздрагивает его нежный цветочек, каждый раз прикасаясь к которому, он думал о том, до чего же он может быть прекрасен. Тело было невообразимо хрупким, а кожа — тонкой, гладкой, тёплой и дурманяще благоухающей. За последние годы юноша научился обращать внимание на всё, и на запахи в первую очередь, а потому аромат, который исходил от его возлюбленного, он узнал бы из сотен тысяч. Каждый раз, целуя и поглаживая, Том старался представить то, чего он касается, того, кто является настолько совершенным и сводящим с ума. И желание обладать этим всем становилось с каждым разом всё сильнее, и только чувство, зародившееся сразу, глубоко в сердце, не позволяло брать от Спасителя больше, чем тому самому было необходимо. Арфист запоминал каждый изгиб, нащупывая каждую родинку, и быстро научился играть на этом великолепном теле, как на своём инструменте, по ощущениям в руках и доносящимся звукам, понимая, правильно ли он действует.
Голос Гийома казался Тому самой чарующей мелодией, и если раньше он сравнивал голоса людей со звуками, что слетали со струн арфы, то сейчас, эти самые звуки ни в какое сравнение не шли со сладким, обволакивающим слух, тембром. Когда Нарцисс говорил приглушённо, прямо на ухо, обдавая своим дыханием чувствительную кожу шеи, Дювернуа чувствовал, как начинают пылать щёки, а ритм сердца сбивается, разливая слабость по всему телу. Всегда высокий и звонкий, голос Билла становился бархатным, мягким, немного ниже обычного, стоило им обняться и начать целоваться. Руки этого невидимого совершенства Том запомнил сразу. Такие цепкие и сильные тогда, вначале, когда нашли его и вытянули из огня, но такие нежные и ласковые сейчас. И неизменно горячие, в отличие от его собственных, которые всегда были прохладными. Том сходил с ума от одной мысли, что эти пальцы, которые он любовно исцеловывал от ладоней до самых кончиков, могут сотворить с ним то же, что и он сам, с их обладателем. Что уж говорить о сладких, мягких, и наверняка бесконечно красивых устах, которые с каждым днём забирали его, Тома, душу по частичке. Забирали себе и отдавали Биллу. Дювернуа вовсе не был невинным ребёнком, и в свои восемнадцать лет уже успел познать вкус плотских утех, даже не смотря на свой изъян, однако то, что творили с ним губы Билла заставляло сердце пропускать удары от одного воспоминания об очередном глубоком поцелуе, но осквернять эти лепестки розы чем-то более откровенным Тома себе позволить не мог. И хотя он прочувствовал в Билле чуть ли не каждую чёрточку, изучил едва ли не каждую линию, тем не менее, образ оставался размытым, да что там – юноша до сих пор не знал, какого цвета глаза и волосы у этого совершенства, а стеснение не давало ему спросить напрямую. Во всяком случае, многое ли бы это изменило? Возможно нет, однако воображение просило большего, чем просто тактильные ощущения. Отчего-то Дювернуа был уверен, что шёлк, который он так любит поглаживать и накручивать на пальцы, непременно цвета воронова крыла. Волосы Билла, несомненно, были тоньше и мягче его собственных, и пахли горькой ванилью – духами, которые были в то время очень модными и дорогостоящими, но Тома об этом не знал. Он знал лишь то, что смешиваясь с пьянящим запахом кожи Билла, эти ванильные ноты создавали смертельный для него аромат.