— Ученика принимайте. Это Маруш. Пока пусть у вас сидит, а там видно будет.
— Мальчишка же совсем, — неодобрительно покачала головой одна их женщин. — Какой из него рисовальщик? Сумеет ли что-то? Только разве глазурь наносить… Да и то дело не самое простое. Забери его себе, Прохор. У нас тут работа тонкая.
— Полно, не велик труд — палочки да листочки выводить на блюдцах. Зато и краски у вас не синие и не золотые.
Женщина вздохнула и кивнула на топчан в углу.
— Ладно, оставляй. Как тебя там? Маруш? Посиди пока, погляди, чем мы тут заняты. Закончу я чашки и к делу тебя пристрою. Зови меня теткой Даной.
Я кивнула расстроенно. И стоило в мужское переодеваться, когда могла бы даже косу не резать? Вон, и женщины работают. Врали, выходит, что только мужиков Долохов берет.
Села в углу, злясь на себя и присматриваясь к работе. Женщины больше не пели, знать, меня стеснялись. Рисовали быстро и ловко. Перед каждой на столе лежал листок с эскизом. Кисти у них разные — были и широкие, и тонкие. И краски разные. Одна широкие мазки на чашку наносила и отставляла в сторону. Вторая подсохшую чашку к себе придвигала и тоненькой кистью добавляла мелкие штрихи. Третья — только палкой тыкала, оставляя круглые пятнышки, видимо — будущие ягоды. А последняя уже дорисовывала все, что оставалось, и возле нее был весь стол чашками заставлен. Мне немедленно захотелось ей помогать.
— Смотришь, Маруш? — подала голос тетка Дана, что рисовала зеленые мазки листьев и стеблей.
— Смотрю.
— Как думаешь, что главное в узоре?
— Чтобы ровно было? И краска не потекла?
— Нет, глупый. Чтобы все чашки одинаковые были. Попробуй двенадцать рисунков сделать, чтобы друг от друга не отличались, сам поймешь, как это сложно.
— Да чего уж проще, — буркнула я, почесав нос. — Трафарет из бумаги вырезать да по нему красить.
В мастерской вдруг воцарилась тишина. Женщины разом отложили кисти и уставились на меня во все глаза.
— А ну-ка, поясни.
— Так это… — вжала я голову в плечи. — Ну, трафарет. Когда в листе бумаги дырочки прорезаны. По ним кистью проводишь… Я ведь в школе рисовальной учился. Мы для начала учились цветы всякие по трафаретам рисовать. Потом, правда, уже сами…
Голос мой становился все тише. Я вдруг подумала, что умничать вот так сразу, с первого же рабочего дня, — не самая добрая мысль.
— Интересно говоришь, — кивнула тетка Дана. — Только бумага-то намокнет быстро.
Она убрала под косынку выбившуюся прядь седых волос и ободрительно мне улыбнулась.
— К тому же чашка-то не плоская, — добавила молодая хорошенькая девушка в желтом платке. — Для тарелок хорошо будет, для тарелок мы стеклянными пластинами пользуемся. А с чашкой — кистью быстрее.
Я на мгновение задумалась.
— Стеклянная — это как?
Не успела узнать. Хлопнула вновь дверь, и в мастерской показался сам Долохов.
— Чего болтаем, девицы? Никак работа закончилась?
Я от его густого раскатистого голоса даже присела испуганно. Ругать будет, поди. А то и уволит за пустые разговоры. Но женщины не убоялись, только заулыбались радостно.
— Да вот, Казьмир Федотыч, новенького уму-разуму учим. Кажися, толковый мальчонка. Еще кисть в руки не брал, а уже придумывает что-то?
— Славно, славно. А только “виноградную” партию нужно к ночи в обжиг поставить. И “яблоки” все в Большеграде скупили, надо еще с десяток.
Я быстро прикинула, что в одном сервизе — дюжина чашек и каждая с блюдцем. Это же сто двадцать, нет, даже двести сорок рисунков! Сколько же времени займет такая работа? А что потом, в глазах только виноград и яблоки скакать ночью будут?
— Яблоки так яблоки, Казьмир Федотыч, — кивнула тетка Дана. — А только надоели нам ваши яблоки хуже чем горькая рябина!
Женщины залились смехом, а та, молодая, в желтом платке, храбро добавила:
— Нельзя ли нам вишню рисовать или огурцы какие?
— Нельзя, — веско ответил Долохов. — Пока образца нету, рисуйте “виноград”. Да побыстрее, не то сердиться начну.
Он еще раз окинул тяжелым взглядом женщин, тут же схватились за кисти, а потом опустил горячую ладонь мне на плечо.
— Поглядел, Маруш? Пойдем покажу, что в других цехах делается. Вот там у нас комната, где посуду глазурью покрывают, да печи для обжига.
И повел меня, изрядно оробевшую, куда-то за дверь. Рука его жгла через тонкую рубаху, но противиться я не смела.
— Понравилось в рисовальном цехе? — прогудел Долохов, зачем-то крепче стискивая плечо. — Правду говори, не ври.
— Не слишком, — тихо ответила я — ну а чего? Сам же просил не врать. — Пахнет дурно и скучно одно и то же изо дня в день рисовать.