«Ничего, — подумал он, — после отмоют… Специально обученные люди…»
Яма была огромной, и он вдруг понял, что не имеет ни малейшего понятия, как в ней очутился, — он, хорошо одетый и так вкусно пахнущий, элегантный тридцатипятилетний мужчина. Он помнил, как шел по этой заброшенной стройке по направлению к загашенной год назад печи, около которой находилась черная, облитая мазутом железнодорожная цистерна, давно снятая с колес и наполовину ушедшая брюхом в строительный песок. Когда Эдик, знакомый спекуль из Барнаула, рассказал, что всегда, в силу высоких оборонных технологий, после заглушки сталеплавильных печей, предназначенных для высоколегированных сталей, остается вторичный продукт шламовой перегонки — высококачественный Шанель по типу знаменитого пятого, но значительно лучший, превышающий французское изделие по стойкости и густоте, Ленчик поначалу не поверил. Однако, судя по тому, что он все-таки очутился здесь, вблизи тайной цистерны, привлекательность Эдиковой информации в сочетании с легкостью парфюмерной добычи в итоге взяла верх над сомнениями. Эдик продал ему сведения за литр будущего Шанеля, плюс три литра Ленчик на днях спьяну пообещал центровой красавице Эмме Винтер, многолетней любовнице известного и любимого начальниками всех мастей ваятеля по мрамору, бетону, металлу, стеклу и всем прочим материалам, что плохо лежали на суше, в воздухе и на воде, но зато хорошо оплачивались властями в конечном продукте. Она игриво улыбнулась Ленчику при их последней встрече в ресторане Дома композиторов и нетрезво пообещала, то ли в шутку, то ли всерьез, раздвинуть ножки за три литра Шанеля номер пять. Но, только чтоб обязательно в трехлитровой банке и в сентябре, пока ваятель доваивает что-то в Венесуэле…
…С собой Ленчик прихватил пятилитровую пластиковую канистру.
«Значит, четыре литра уже всё… — произвел он несложное арифметическое исследование, — ну, а один литр оставлю маме, — завершил он расчет, пока шел на дело, — она ведь тоже тут недалеко… В Барнауле… — Мысль не успела еще приятно разместиться в Ленчиковом щедром сознании, как он ее передумал по новой: — А с другой стороны, — нарисовал он себе тут же следующую картину, легко и без сопротивления вытеснившую предыдущую, — зачем маме Шанель? Что ей, на танцы ходить, что ли? Я лучше ей куплю „Ландыш серебристый“, здесь наверняка в универмаге будет… А этот литр разолью по пузырькам, для блядей… Это ж сколько пузырьков, интересно, надо…»
Он задумчиво поднял голову вверх. Внизу булькнуло, и ногам стало горячо…
Он снова посмотрел вниз и с ужасом обнаружил, что и сам потихоньку начал медленное погружение в горячую глубину булькающего гудрона. Ленчик попытался выдернуть ногу из вязкого месива, но только напряг давно не тренированную икру, да натянул какую-то толстую жилу под коленкой. Спасительного эффекта это не дало никакого, даже частично, и пока он пытался вытащить правую ногу, левая ушла вниз уже по колено.
«П…ц ботинкам! — обреченно подумал он. — Прощай „Маджести“…»
Спасение пришло внезапно в лице возникшего неизвестно откуда Эдика. Эдик был одет в форму поездного проводника, как положено для СВ-вагонов, в галстуке и фуражке, но при этом на нем почему-то были дурацкие темные очки. В руках он держал здоровенную тесаную доску.
— Гляди какая! — с гордостью сообщил он торчащему по пояс из гудроновой ямы Ленчику. — Со шпунтом! Пятерка!.. На полы хорошо идет, для дачи… Из Москвы везу…
— Кидай! — что есть сил заорал Ленчик. — Кидай, козел!
Эдик не спеша поправил на носу очки, игриво пощелкал по стеклу ногтем и насмешливо произнес:
— Джокер, между прочим… Австрия… В Улан-Удэ по полкати принял партию, оптом… Падаешь в долю?
Гудрон уже добрался Ленчику до мошонки. Там стало горячо, но пока еще не смертельно нестерпимо.
— Доску!.. Доску давай, падла! — заорал снова Ленчик, почти теряя от гнева сознание. — Ах ты… мент!
Страшнее оскорбления быть не могло… У Ленчика хлюпнуло гудроном где-то в районе размещенного в боковом кармане лопатника из фальшивого крокодила, принятого им по расчетам с ярославскими досочниками в составе партии из восьмисот штук вместе с десятком женских часов и четырьмя тайваньскими двухкассетниками, и в этот момент он стал прощаться с жизнью.
«Кому-то черный тоннель с сиянием и Иоанном Крестителем в конце, — невесело подумал он, — а мне — яма с черным говном и ментом в придачу… С-суки…»