“В, городе, где вес позволено, — подумал Эрик, — и где все можно достать, чувствуешь себя снова ребенком, оказавшимся среди своих кубиков и игрушек, в центре вселенной, в которой любая вещь находится в пределах досягаемости вытянутой руки. Входная плата высока: она состоит я отказе от взрослости.” И все-таки ему нравилось здесь. Шум и суета вокруг были отголосками реальной жизни. Некоторые считают все здесь отвратительным; он — нет. Эти люди не правы. Беспокойные, блуждающие по городу стаи мужчин в поисках Бог знает чего не догадывались и не знали, что их стремление является выражением первородного зова самой протоплазмы. Это беспрестанное беспокойство когда-то вывело жизнь из моря на сушу; теперь, будучи уже земными существами, они продолжают скитаться но улицам, и он бродил вместе с ними с одной улицы на другую. Перед ним был салон татуировок, современный и комфортабельный, весь залитый светом; его хозяин ловко орудовал электрической иглой, которая, почти не касаясь кожи, лишь поглаживая ее, сплетала на теле прихотливый узор.
“Как насчет татуировки? — спросил себя Эрик. — Что бы мне изобразить, какой сюжет или картина будут мне приятны в это время невзгод и лишений? Во время ожидания начала оккупации? Во время, когда все мы беспомощны и запуганы, когда мы забыли о своем мужском достоинстве?”
Он вошел в салон, сел в кресло и сказал: — Вы можете написать у меня на груди что-нибудь вроде…, — он задумался. Хозяин продолжал заниматься своим посетителем, толстым солдатом ООН, близоруко смотрящим перед собой. — Мне нужна картина, — решил Эрик.
— Выберите сами, — Ему передали громадный фолиант; он открыл наугад. Женщина с четырьмя грудями, на каждой из которых помещалось по законченному предложению. Не совсем то. Он перевернул страницу. Космический корабль, изрыгающий из всех своих двигателей столбы пламени. Нет. Напоминает ему о его Я из 2056, которого он подвел, Я за ригов, решил он. Татуировка, которая должна быть видна, в том числе и для военной полиции Лилистар. И не надо будет принимать больше никаких решений.
“Жалость к самому себе, — подумал он, — Существует, интересно, такая вещь как самосострадание? Никогда, впрочем, об этом не слышал”.
— Выбрал наконец, приятель? — спросил его хозяин салона, закончив обслуживать своего клиента.
— Я хочу, чтобы вы написали у меня на груди слова “Кэти умерла”. Идет? Сколько это может стоить?
— Кэти умерла, — повторил хозяин, — Умерла от чего?
— Синдром Корсакова.
— Вы хотите, чтобы я написал и это? Кэти умерла от — как вы это назвали? — Хозяин взял ручку и бумагу. — Я хочу, чтобы не получилось ошибки.
— Где здесь поблизости, — сказал Эрик, — я могу достать наркотики? Я имею в виду настоящие наркотики.
— В аптеке через дорогу. Это их работа, олух.
Эрик вышел из салона и снова утонул в бурлящем водовороте уличной суеты. Аптека выглядела старомодной, демонстрируя посетителям приспособления для накладывания гипса, бандажи от грыжи и флаконы с одеколоном. Эрик открыл дверь и подошел к прилавку в дальнем конце помещения. — Слушаю вас, — обратился к нему солидный седой мужчина в белом халате.
— Джи-Джи 180, — сказал Эрик. Он положил на прилавок пятидесятидолларовую бумажку, — Три или четыре капсулы.
— Сто долларов США. — Обычная торговая сделка. Без всяких эмоций.
Он добавил еще две десятки и две пятерки. Фармацевт вышел. Когда он вернулся, в руках у него был стеклянный флакон, который он поставил перед Эриком; он взял деньги и положил их в ящик, с мелодичным звоном выдвинувшийся из старинной кассы.
— Спасибо, — сказал Эрик. Держа флакон в руках, он вышел из аптеки.
Он бродил по улицам, пока более или менее случайно не оказался перед гостиницей “Цезарь”. Он вошел внутрь. За стойкой сидел, похоже, тот самый человек, который обслуживал их с Дег Дал Илом сегодня днем.
“Днем, — подумал Эрик, — который растянулся на годы”.