Дело у них было вот какое: заводские садовые участки собирались у них отобрать. Территория понадобилась для какого-то объекта. Сколько ни хлопотали, куда ни обращались, ничего не добились. Все указывали пальцем на потолок, оттуда, мол, идет, сверху. На самом деле, как потом выяснилось, Роман Авдеевич инициатором хотя и не был, но не препятствовал такому решению, поддерживал. Не имел он расположения к садовым участкам. Считал, что участки эти отвлекают людей от основной работы, рождают частнособственнические инстинкты. А как инстинкт родится, так человек звереет. Копается в земле все свободное время, мысль его работает на урожай, на ягоды, на морковку и соответственно теряет интерес к политической жизни… Было еще обстоятельство, о котором Роман Авдеевич не говорил. Директора заводов жаловались ему, да и он сам замечал, что, построив домик, разведя огороды, человек менялся, возражать начинал, спорить, некоторая независимость у него появлялась, страх убывал…
Делегация стояла на своем, в переговоры не вступала, мудро рассудив, что никогда не следует вникать в обстоятельства начальства. Далее вестибюля их не пустили. Офицеры в зеленых погонах стояли в дверях, как на государственной границе. Когда им пропуск предъявляли, рассматривали его недовольно, будь их воля, они бы вообще никого не пускали.
Делегаты расположились в вестибюле основательно. Сперва думали, что персек не знает. Незадолго до этого он приезжал на завод, выступал про его величество рабочий класс, требовал заботиться о его нуждах, проявлять внимание к каждому человеку. Так что должен был принять. По-видимому, не допускали к нему аппаратчики, боялись, что он узнает правду и нагорит им. Так они думали первый час. На второй час стали думать, что расчет, может, как раз идет на то, чтобы думали, что он ничего не знает. Чем дольше начальство ждешь, тем умнее становишься. В конце третьего часа захотели перекусить, не тут-то было — в столовую не пускают. Туда тоже пропуска нужны. Дед, был такой в составе делегации, — говорит: «Вот и хорошо, заодно голодовку объявляем». Плакат написали, выставили. Тут все волшебно изменилось, пришло в движение. Помощник охнул, побежал докладывать шефу, и вскоре делегацию пригласили наверх. Все же рабочему человеку у нас идут навстречу. Завели делегацию в небольшой зал, усадили в мягкие кресла. Вспыхнули лампы. Телевизор в углу мерцает. Помощник предупреждает: «Сейчас, товарищи, перед вами появится Роман Авдеевич». Словно бы конферансье. Странно прозвучало это «появится», но через минуту действительно Роман Авдеевич появился собственной персоной, только на экране телевизора. В цвете — сам розовый, костюм темно-синий, галстук в желтую полоску. Всё крупным планом, в подробностях. Сидит, бумаги читает. Некоторые подумали, что это телефильм. А на кой им фильм? Помощник приставил палец к губам, предупредил, что Роман Авдеевич сейчас слушать будет: включат микрофон, телевизионную камеру, так что он будет видеть делегатов на своем телевизоре. Делегаты — его, он — делегатов. Культурно и современно.
— Зачем это? — спросил дед Ульян, ничего не поняв. — Где он сам-то?
— У себя в кабинете, — сказал помощник.
— Кабинет-то где его?
— В конце коридора.
— Этого, что ли? Так чего ж он там спрятался?
В это время Роман Авдеевич поднял голову, посмотрел на делегатов и сказал:
— Здравствуйте, товарищи, слушаю вас.
Делегаты переглянулись. Дед Ульян сказал восхищенно:
— Вот это техника! Хорошо устроился.
— Это он чтобы за руки не здороваться. Заразы боится, — предположил кто-то.
— Может, он нас заразить боится, у него забота о рабочем человеке на первом месте.
— Прогресс! Со всеми можно через трубку общаться.
— Что ж он, и с женой через трубку?
— Как чай раньше пили, вприглядку.
— Зато экономия времени большая. Голова на экране доклад произносит, а сам в это время в гальюне сидит. Тулова-то не видно.
Зубоскалят хитрованы, словно бы между собой, словно бы передачу обсуждают.
— Вы его сами живым, на ощупь, когда-нибудь видите? — спрашивают у помощника. — Может, его вообще в натуре нет, одно изображение записано.
Помощник, бедняга, сигналит им, что шеф все слышит, угомонитесь. Они как бы не понимают, знай себе травят.
— Или кто играет его? Наняли артиста подходящего.
Обсуждают без стеснения: щеки его налитые, то ли гримом разрисованные, то ли настоящие. Надо ли разговор вести с таким лицом, может, лучше в Москву обратиться. Кто-то даже матюжка пустил, вспоминая, как Роман Авдеевич выставлял себя защитником рабочего человека, в грудь себя бил. Вдруг дед Ульян сказал: