Мы, ребятишки, с утра уже у дома того купца. Напротив на тротуаре толчемся.
С виду так ничего особенного: дом как дом, окошки раскрыты, и цветы на окошках, как у тетки, а в цветах кот белый на солнышке умывается.
А ведь вот ограбили же! Две, говорят, с половиной тысячи! Я думаю, это не фунт изюму.
Городовой вышел из дому.
— Во — гляди, гляди!..
Все в парадную так и уставились, словно и самих грабителей вот-вот увидим, раз уж тут городовой. А вышел околоточный со звоном на сапогах. Мы стали поближе к дому перебираться.
А купец на крыльце рассказывает, как было.
Лег он спать рано. Часов в девять.
Не спалось ему, и хотел он за надобностью своей сходить, — может уснуть легче будет, — а тут вдруг в дверях как зажгись огонь, сущий как от лукавого, электрический, и голос оттуда:
— Руки вверх!
Тихий такой голос, а приказательный. А кто говорит, не видно. Прямо в глаза купцу огонь светит, не мигающий. Тут и другой огонь загорелся, — еще темней в комнате стало и еще ничего невиднее. И подумалось купцу — уж не явление ли? Крест положил — не помогает. Пот его прошиб, и дрожать начал. И видит: рука в свет-от проткнулась — и в руке пистолет черный, дыркой купцу в лоб смотрит. Мокрый купец весь стал и еще больше дрожать начал, кровать даже зазвенела, а голос-то:
— Ни с места!
А потом говорить начал приказательно, с расстановкой:
— Гражданин Свнстульников (у купца-то фамилия такая была), гражданин Свистульников, немедленно выдайте те две с половиной тысячи, что сегодня положили в эту шкатулку. Остерегайтесь шуметь или конец вам немедленный!
Вот так дела!
Мы еще таких дел в нашем городе не слыхивали.
Что же это за грабители такие? Говорят так приказательно, точно и не грабители, а начальство какое. О электричеством в кармане да с пистолетами ходят.
Не знал я, как это и объяснить. Весь свет как-то перевернулся для меня вниз головой. Неужто есть какая-то другая жизнь тут же, вот тут — в пашем городе, и закон другой какой-то… Не может же человек так приказательно говорить, если закона на это нет. Неужто есть, есть?
Вот грянуло на меня. Не могу понять.
А купец дальше рассказывает:
— Один-то высокий такой, видать, говорит, рыжий, а другой маленький, в чем душа, чернявый, и нос в роде как у Юдки: еврей беспременно.
Это купец заметил уже потом, когда уходили.
Вот так дела.
Стоят, смотрю, все кругом обалделые, рты разиня, словно на чудо какое пялятся. Да и то — чудо. Не бывало еще делов таких в нашем городе.
А тут вдруг Чекалкина купца сын басом таким немазанным как ляпнет:
— Это еще милостиво с тобой, Алексей Парфеныч, разделались.
Все к нему.
— Как милостиво? Что сморозил?
А купецкий сын:
— Да бате, — говорит — мому чижалее послушание от них выпало!
Как выпало? Что, парень, брешешь?
А купецкий сын тряхнул головой:
— Эх, была, не была! Все равно — раз что теперь закону известии. Ограбили мого батю-то третьего дня почище тебя, Алексей Парфеныч, тоже с пистолетами, да с электричеством. Всем, видно, череда пришла.
У всех тут поджилки дрогнули, и сердце вниз шелохнулось.
Есть, значит, другая жизнь! Тут вот идет мимо всех и не видать никому, — поди знай, где она? Всем, видимо, черед пришел.
От поясницы к затылку у всех, я думаю, мурашки ледяные пошли.
— Да ты што молчал до сей поры, начальству зачем не заявил? Ты что. — с ними, социлистами, что ли? Ты в моей беде повинен. Из-за тебя и меня ограбили! Зачем полиции не заявил! Сам социлист, сам грабитель!
Во как набросился на него купец, а тот ему:
— Да вы, говорит, Алексей Парфеныч, не волнуйтесь, а сначала дослушайте. Батю-то моего почище вашего ограбили, да еще клятву наложили под страхом смерти молчать и никому ничего не говорить. Как с делали свое дело, денежки-то припрягали, так один и говорит (то-ли который поболе, то-ли который помене, — этого уж батя-то мой в страхах не разобрал). Так вот, говорит, повернись, говорит, милый человек, задом ко мне, а лицом к лампаде и не шелохнись, а нет — пуля тебе будет немедленная и конец. Да говорит, коли сегодня жив останешься, то молчи как рыба, а нет — пуля тебе обязательная. Ну, батя мой, знамо, пули-то забоялся, да как был в подшанниках, лицом к лампаде, а спиной к двери, так и стоит. Господи, думает, хоть бы только ушли поскорее. А те, разбойники, ни тебе ушли, ни тебе нет. Тихо за спиной, и поди знай: может пуля тебя дожидает немедленная! Забоялся батя мой пули-то этой самой, стоит — не шелохнется, а они, разбойники, ни тебе ушли, ни тебе нет. Тихо. Поди, знай, может пуля-то немедленная тут как тут. Так батя-то мой, как был в подштанниках, до самого утра и достоял.