Кончил купецкий сын рассказывать, а я и себя не помнил. Рядом со мной товарищ мой стоял, Ленька. Тоже видно себя не помнил, не дышал даже, а только купецкий сын договорил, — он как прыгнет чуть не головы выше, да как заорет:
— Вот здорово старика обтяпали!
А сзади ему Митрий Михайлов как даст по затылку. Так с Леньки раж и сошел.
— Но, ты, чево дерешься!
И отошел Ленька к сторонке. А я тоже к нему пробрался.
— Ах, молодцы! Да вот уж действительно здорово купца обтяпали. Я и не думал, что когда-нибудь так можно…
Дома узналось, что спектакль испортился. Пашку сделали главным, а он ничего не делает, а вчерась драку завел и ругался со всеми нехорошо.
Афишу, говорят, выдумали, что с участием петербургского артиста, а Пашка вдруг говорит: не желаю. Не может, говорит, у вас роли такой быть, которую бы мне играть было не позорно.
Да мне на Пашку-то в роде как наплевать было.
Смотрю, а тот самый Ленька с Серегой, тоже мальчишкой, навстречу шагают, да так шагают, словно их гонит кто да бежать не велит. А Серега мне:
— Эй, Санька! Иди, Ленька чего знает.
Идем. А Ленька, смотрю, задыхается даже от того, что знает. Пошли к нам за баню.
— Ну, что? говори!
А у Леньки дыхания нет. Во чего знает! Большое, значит, дело. И у меня, чувствую, дыханье пропало и посреди слова глотнуть хочется. А глотать нечего — сухо.
Знаю, все теперь может случиться, а что не знаю!
А Ленька:
— Нет, — говорит — нельзя здесь… На… сеновале… надо.
На сеновал пошли. К вечеру было. Лестница темная, а как забрались, дымом золотым от сена ударило и в нос и в рот. Лоб-то у сеновала щелявый был, и солнце в щели золотыми линеечками всех нас исполосовало. Ленька с Серегой ходят по сену, все в золоте движутся, ищут места где сесть, а линеечки золотые по ним все бегают вверх-вниз, вверх-вниз, по лицу, по рубахе — везде.
Сели. А Ленька, сам не свой от дыханья, говорит:
— Шалаш надо делать!
— Шалаш?
— Шалаш. У вас в малиннике шалаш надо делать.
Помолчал, а мы не знаем — ответить что. Почему шалаш?
— Шалаш! Разносить все будут… Бомбы подложены…
Помутилось у меня все. Какие бомбы? Неужели такое!
— Начнут с собора Везде бомбы подложены, все разнесут, все. Под лавки тоже бомбы подложены, под всех купцов тоже бомбы… Послезавтра начнут… Каланчу, колокольни — все. Шалаш надо делать, вас в малиннике. Никто знать не будет. Из гороху шалаш будет.
Малинник в нашем огороде большущий, густой как лес дремучий, и в нем — все может быть — и звери могли бы водиться.
Тут и начался наш шалаш.
Во работали, вздохнуть некогда было! Дотемна старались. Теткино окно издалека, нам чуть-чуть звездочкой посвечивало. А небо было без звезд. Друг друга мы еле видели. Толкались. А хорошо работали: раз в раз. Гороховые гряды обчистили до липочки. Тины гороховой гора вышла, и кольев чуть не воз — все ушло. Здоровый, наверно, шалаш выйдет — завтра увидим.
От работы в животе стало воркотно и штаны все сваливались, а ветерок кочерыжками попахивал, малинником ноздри пощипывал, и оттого есть хотелось.
Пошел домой хлеба отрезать, чтобы с постным маслом.
Вот люблю с постным маслом. Я и в Пасху отрезал раз ломоть во всю краюху, да с постным маслом — и гулять пошел. Засмеяли. Я помню, тогда сюда же в малинник и спрятался, да там и доел.
Достаю хлеб. Запашистый такой, с прихрустом. А у тетки опять Панафида сидела Сначала-то мне плевать на нее было, а разговор слышу про то же, про что и мы знаем: что разносить будут.
По-Панифидиному выходит, что это студентов дело. Врет или нет, а только, говорит, это все против нашего даря, враги-мол разные ему покою не дают.
— Как с макакой-то, с япошкой, воевали, так хотел царь наш макаку-то, дуй его горой, победить, — так, веришь ли, матушка, все Европы поднялись…
Не слушал я дальше, а только, уж когда она с теткой прощалась, думаю: чего Панафида скулит? Со страху, что-ли?
А она тетке жалуется:
— Забыла, говорит, когда именинница… Какой грех! Какой грех! И за каким мне святым стоять, — и не знаю. Все Панафида, да Панафида… А Митрий Михайлов на смех: как, говорит, тебя, тетка, зовут? Какая же ты Панафида? Такой и святой-то, говорит, в святцах нет! Ты, говорит, выходит, по-настоящему басурманка, дуйте те горой! Вот грех, вот грех. Все Панафида, да Панафида… То ли под Егорья именинница я, то ли после Ильи. И как мне святую свою найти: великомученица она пли кто? И за какой мне святой стоять, как разносить-то все будут!..