Своим друзьям Калинин указывал:
— Видите, везде дело найдется. Вот для них и надо жить, трудиться.
Грамота девочке давалась нелегко. В двенадцать лет она уже умела скроить платье, шила себе и бабушке, а вот буквы, вырезанные из картона, сложить в слова никак не могла. С цифрами легче: прибавлять и вычитать помогали пальцы.
Дом Юшковой довольно часто навещали полицейские. Все вынюхивали:
— Фатерщик у тебя, Авдотья, на этот раз особенный. Платит небось большие деньги?
— Платит. А как же не платить! На то ведь и живу да детей поднимаю. Немало у меня их.
Полицейские ходили по всему дому, сминая грязными сапогами тряпичные дорожки.
— Чистенько. Книжки на полках.
— Ну, а как же? Книжку на пол не бросишь…
Они садились на широкие табуреты, выспрашивали:
— О чем тут ссыльные балакают? Помнишь уговор? В участок должна давать сведения.
— Неграмотна.
— Соседи передают: много у Калинина дружков. Часто собираются, поют…
— Петь поют.
— А что поют, псалмы небось?
— Не разберусь. Неграмотна.
— То-то вот, лучше бы они не пели, а пили. Когда придет?
— За ним время.
Полицейские, сидя на табуретках, ждали. А Любаша, прошмыгнув в калитку огорода, бежала на речку Повенчанку или на Польскую горку. Она находила там Михаила Ивановича и сообщала ему все.
— Пусть подождут. Время их оплачивается государственной казной.
…Дни текли хмурые, тоскливые. Просыпался Калинин раньше всех. Пилил и колол дрова во дворе за домом. В одно такое утро к дому подошли трое молодых солдат в коротких шинелях и суконных картузах.
Хозяйка, вытирая руки о фартук, вышла к ним на крыльцо. Встретила как старых знакомых, но заговорила неласково:
— Вот так, родные сыночки! Любо — берите, сколько даю, а то и этого не увидите. Кабы у меня корова доила побольше, а то сена нет.
Оказалось, солдаты-новобранцы из местных казарм пришли менять куски хлеба на молоко.
Калинину стало их жалко.
— Прибавь, Авдотья Родионовна, — сказал он, отложив топор и свертывая цигарку. — Надо служивых чем-нибудь порадовать!
Солдаты оживились, подталкивая друг друга локтями, заговорили все разом:
— Знамо дело! За такие куски надо бы крынку на троих. Мы ведь не лишнее принесли, от своего рта отрываем.
Хозяйка уступила: дала солдатам напиться молока, тут же передала хлеб детям.
Служивые подошли ко двору, где Калинин складывал наколотые дрова.
— Ссыльный? — спросил один, утирая рукавом губы.
— Угадал, — ответил Калинин.
— Учитель или писатель?
— От того и другого понемножку.
— Сочинил бы для нас стишок, а мы бы разучили. Да поозорнее. Хочется начальству досадить.
— За что же вы начальство не любите?
— Да вот житья нет в казармах. Чуть что — зуботычина! Да стращают прогнать сквозь строй…
Солдаты еще не раз приходили попить молока. Хлеба приносили больше и уже не торговались с хозяйкой. И снова напоминали Калинину о стишке.
Калинин написал на небольшом листке знаменитые слова «Марсельезы» и напел мотив.
И вот как-то солдаты, выйдя из душных казарм на учебный плац, дружно хором запели слова, пришедшиеся им по душе:
Все начальство Повенца переполошилось. Пристав с пеной у рта кричал:
— У нас в Олонии поют «Марсельезу»?! И кто? Солдаты!.. И откуда бы это они ее взяли?
ТУРНИК
— Турник — затея эта чисто ребячья, Михаил. Взялся ты от нечего делать. Взаправду говорится: праздность — мать пороков, — сидя за общим столом и хлебая деревянными ложками щи, смеясь и шутя, говорили ссыльные товарищу Калинину.
В то время в глухом таежном Повенце Олонецкой губернии вместе с Михаилом Ивановичем Калининым отбывали ссылку известные революционеры: Правдин, Леонов, Зайцев. Квартировали они кто где, а харчевались вместе с Калининым у Евдокии Родионовны Юшковой, женщины по натуре доброй, в стряпне ловкой, уважительной, содержащей помимо чужих свою большую семью из малолетков.
Михаил Иванович, разгладив молодые усы, на этот раз посмотрел на своих друзей с веселой ухмылкой:
— Турник я делаю для ребят в благодарность Евдокии Родионовне за хорошие щи.
Хозяйка, услышав эти слова, подала голос с кухни:
— Ешьте, ешьте сытнее. На второе я вам зажарила зайца. С базара. Еще будет чай с брусникой.