Если Достоевский готов был за одну слезинку замученного ребенка отдать будущее блаженство, то за те кровавые детские слезы, которыми буквально пропитаны эти синенькие тетрадки, можно уступить все «завоевания революции», настоящие, прошедшие и будущие.
А главное – будущие!
Ибо долг всех, переживших эти страшные годы, во имя жалости к будущему человечеству озаботиться, чтобы гнусный лик революционной действительности снова не укрылся за пышными лозунгами, ничего общего с этой действительностью не имеющими.
Чтобы не повторилась история с Великой французской революцией, которую превратили в романтическую красавицу, с красной фригийской шапочкой на голове и с трехцветным знаменем в руке… Тогда как в действительности это была просто одна из тех гнусных старух – «вязальщиц Робеспьера», которые петлями своих вязаний отмечали количество голов, падающих под ножом гильотины.
Необходимо, чтобы будущие мечтатели о молниеносных социальных переворотах знали, что такое – эти перевороты, в их реальной, будничной сущности.
4
Окончательно отказываясь излагать содержание не то «суммарного», не то просто сумбурного изложения детских воспоминаний, я только хочу ответить на одно из «педагогических» примечаний.
Дело в том, что несколько раз на протяжении книги «Дети эмиграции» авторы бесконечных комментариев отмечают одно явление, с их педагогической точки зрения – чрезвычайно прискорбное: у многих детей воспоминания о родине и мечта о возвращении к ней соединяются с мыслью о мести!
Это приводит педагогов в ужас!
Правда, они признают, что «чувство мести естественно после всего пережитого», но это признание не мешает им смотреть на «естественное явление» как на нечто, достойное всяческого порицания, и они делают героические усилия, чтобы внушить детям, что «выгоднее придерживаться духа амнистии».
«Надо отличать месть личную от мести за попранную родину. Недопустимость первой не требует доказательств. Что касается второй, то ее тоже приходится отвергнуть самым решительным образом. Надо приучать детей к мысли о желательности, с точки зрения личной морали, прощения и во всяком случае о нежелательности мести!»
Так говорят мудрые педагоги.
Ну а я говорю, что все это вздор! Даже недопустимость личной мести и та требует еще весьма и весьма многих доказательств, а что касается мести за поруганную родину, то такая месть – свята!
Категорически отрицаю мертвую мораль всепрощения, может быть, и очень прекрасную в идеале, но в действительной жизни выгодную только для мерзавцев и преступников всякого рода.
Можно с уверенностью сказать, что точка зрения почтенных педагогов встретит полное сочувствие Зиновьевых, Троцких и Дзержинских со всей их кровавой опричниной.
Эти, еще не виданные миром преступники, которые разрушили великую страну, которые залили ее кровью и слезами, совершив все самые гнусные из злодеяний, на которые вообще способен человек, конечно, только и мечтают о том, чтобы в случае провала быть подведенными под какую-нибудь «амнистию».
А я утверждаю, что именно «с точки зрения личной морали» прощение этих преступников недопустимо.
Неужели господа педагоги не понимают, что «прощение» в жизни равно «примирению», и полагают, что ребенок, на глазах которого убили его отца, истерзали его мать и изнасиловали его сестер, должен примириться с их убийцами, палачами, насильниками?
Мне нет никакого дела до того, что на этот счет сказано в Евангелии! Я знаю, что мир пока еще населен не бесплотными праведниками, а живыми людьми, в душах которых должны жить и любовь и ненависть.
Вытравить из души человека способность ненавидеть тех, кто достоин ненависти, это значит – опустошить его душу.
Без ненависти к злу невозможна любовь к добру. Кто не умеет ненавидеть, тот не научится и любить.
Как хорошо выражено это у того мальчика, который в своей бессознательной детской мудрости написал: «Из хорошего прошлого ничего не осталось, остались – за смерть старших братьев, за поругание семьи и родины – одна только месть и любовь к родине!»
Тут месть и любовь к родине неразрывно связаны, как нечто одно из другого вытекающее. И как же может быть иначе? Как можно сочетать любовь к родине с прощением ее обид?
Но для того чтобы месть и любовь были связаны неразрывно, нужно иметь живую душу, не заглушённую отвлеченной, книжной моралью. Для взрослого книжника, никак не могущего позабыть о своих «вечных началах», это невозможно. На это он не способен.
Зато способен на такие логические абсурды, как то, что на одной странице он пишет о «невозможности примириться с прошлым», а на другой старается внушить детям мысль именно о необходимости примирения!