— А вы, когда работали с Ивановым, вы, Елена Леопольдовна, знали, что мы с Женькой послужили прототипами? — спросил он.
— Я старая машинистка. Всего-навсего. Чего вы от меня хотите? — Не желала она говорить на эту тему, не желала. Потом, однако, сжалилась: — Я вас, конечно, узнала, хоть он и разукрасил вас, как на продажу. А вот остальные не узнали, а если узнали, то сочли за шаржи. У них в башке вместо свеклы — красное золото.
Браунинг вдруг замолчала, прислушиваясь, потом буркнула:
— Вот и Евгения.
Гусаров ничего не слышал, но в чутье Елены Леопольдовны можно было не сомневаться. Не дождавшись звонка, старуха открыла дверь.
Горчакова вплыла павой. И что это была за Горчакова! На ней было нечто цыганское в полоумных расцветках. Волосы ее были выкрашены в иссиня-черный цвет и завиты на манер негритянских, щеки нарумянены, как у клоуна. А к макушке она пришпилила пару бубенчиков, которые позванивали при ходьбе.
— Ну, ты даешь! — обрадовался ей Гусаров.
— Боже, неужели твой несносный актеришка сделал тебе предложение и вы счастливы, как пара голубков? — спросила Браунинг.
— Нет, мы не поженились, — спокойно отозвалась Горчакова, — вернее, все это случилось наполовину.
— Как — наполовину? — удивился педант Семенов.
— Он женился, а я вот опять с вами, — самодовольно отчеканила Горчакова.
— А я что говорила! — выказала женскую слабость знать все наперед Браунинг. — Это с самого начала была какая-то дичь. Актер! С ума сойти!
— Я бы просила вас, Елена Леопольдовна, не быть столь категоричной. Актеры — святые люди. Слишком дорого им обходится тяжкая актерская сотня. И вообще их жизнь оплачена такими страданиями и лишениями… Вы же сами учили меня не прибегать к стереотипу, а теперь обобщаете — актеры… Есть актеры и актеры…
Гусаров только глаза успевал переводить с одной на другую. Что это у Женьки за высокий стиль? От кого научилась? И почему Браунинг не выказывает недовольства, а наоборот, вроде как удовлетворена словами своей воспитанницы? Или она, как и сам Гусаров, понимает, какое крушение потерпела Женька на самом деле? Ведь она была влюблена в Усольцева не на жизнь, он знал это. Просто научилась скрывать боль. Ладно, потом пусть поплачется. А сейчас его интересовало другое.
— Ты читала? — спросил он.
— Да.
— И что ты подумала?
— А что я могла подумать? Дружеская рука с того света — вот и все. И, как всегда, Новоселов был очень кстати… Без него я бы…
— Значит, Новоселов? Вот и я говорю — Новоселов.
— А кто же еще?
Как ни хмурилась Браунинг, они вернулись к прежней теме. Семенов опять рассказал все, что знал об Иванове, описал его внешность и манеру говорить. И даже добавил нечто.
— Мне только несколько странно, — добавил он, — что все морские дела в романе написаны как-то смазанно… Так писать о море может человек, который знает о нем из литературы.
— Или тот, кто слишком хорошо знает море, — прокаркала старуха Браунинг. — Моряк скажет: «Море как море, Сингапур как Сингапур…»
— Новоселов не любил описательности, — вспомнил Гусаров. — Он терпеть не мог людей, которые для знания жизни каждый день меняли профессию. Он считал таких бичами и бездельниками. Его интересовал сам человек, и прежде всего человек. Терпеть не мог придумывать героям профессию. Считал, что дело не в этом. Так что ваше замечание, Николай Иванович, льет воду на нашу мельницу.
Раздался звонок. Появился очень красивый человек с лицом печально-значительным, с благородной сединой. Гусаров его уже где-то видел, но не мог вспомнить, где и когда.
Человек сухо и устало кивнул присутствующим, прошел вслед за Браунинг в ее маленький кабине-тик. Они о чем-то долго разговаривали, а Гусаров, да и Горчакова, судя по всему, тоже сгорали от любопытства: кто такой? Семенов загадочно улыбался и молчал.
— Кажется, я видел его в ЦДЛ, — наконец осенило Гусарова. — Ну да, типичный писатель. Типичный столичный писатель!
Семенов все усмехался.
— Что вы усмехаетесь?
— Типичный столичный писатель! — Семенов усмехнулся еще многозначительней. — Напиши Иванов, или, если вам угодно, Новоселов, о пути такого типичного писателя, читатель Кугаркин остался бы доволен.
— Вы его знаете, знаете, — заверещала Горчакова. — А может, это и есть Иванов, а, Николай Иванович?
— Нет, но похож. Только сейчас мне пришло в голову, что Иванов подозрительно «типичный писатель». С бородкой и с трубкой. И ведь нутро-то подлинное, но типичность бьет в ноздри! Как я раньше не заметил?!