— Разумеется, он меня не любил. Все — литературе. Ну и немного дочери, Тане. Да и ее-то он любил как-то специально, профессионально, что ли… Как недописанный роман. Когда она ушла из дому, он страшно переживал, но не бросился на розыски, а сел писать «Вскрытый нарыв»…
Сурков проглядывал «Вскрытый нарыв».
— Читал. Это о том, как девочка ушла из дому, попала в руки старого сластолюбца и растлителя, а он изменил ей с грязной богемной бабой?
— Ну да. А потом она вернулась к Ивану Звездному… так он назвал героя, с месячным ребенком на руках.
— Иван Звездный, кажется, отец?
— Да. Отец. Как всегда, Леня имел в виду себя самого. Он написал «Вскрытый нарыв» и стал ждать. Но Таня и не думала возвращаться, хоть Леня был уверен, что он прав на двести процентов и абсолютно логичен.
— А почему дочь ушла?
— Лене не нравились ее знакомые. Знаете, какие они сейчас… У одного волосы слишком длинные, у другого слишком короткие. Кто не работает, кто не учится… Я не могла объяснить ему, что это наши дети и если с ними что не так, то вина лежит на нас. И вот однажды я, подлая душа… — женщина вдруг заплакала навзрыд, — я… подлая душа, сказала ему… что ведь и он сам… Да, он работает… но ведь не зарабатывает. Гриша, я не знаю, согласитесь ли вы со мной, но эти неработающие наши же дети… А вам не кажется, что у них такие же благие намерения, какие были у Лени? Они все поголовно играют, поют, знают языки… Вы наблюдали за теперешними помойками? — выстрелила она неожиданным вопросом.
— Да уж служба иногда заставляет…
— Вы видели эти горы еще приличных вещей, эти горы продуктов? Мы с ы т ы, Гриша. Именно потому, что мы с ы т ы, я считала возможным кормить Леню. Поймите, пошел бы он и встал к станку, никому бы от него проку не было. И наши дети тоже видят эти изобильные помойки. Это наш разврат, Гриша. Дети платят за нас. В нашем поколении все ринулись к литературе, в их поколении — к музыке. Среди них много талантливых, так и пускай реализуют свои таланты. Они готовы получать те же восемьдесят рублей, но не за службу в котельной, а за то, чему отдаются целиком. Ведь их бы стали слушать, клянусь вам. И не только молодежь. Я бы первая побежала послушать их. Они интересны мне, потому что моя дочь — одна из них… Кстати, с ней все образовалось. Она встретила человека… Ой, да вы же должны его знать… Алеша ходил в ваше лито. Раньше он был актером…
— Суздальский? Ну, мир тесен! — подскочил Сурков, прикидывая, сколько лет сейчас Суздальскому и сколько может быть дочери Золотова.
— Сколько лет вашей дочери?
— Арифметика тут ни при чем. Именно арифметика и спутала Леню. Не зная человека, к которому ушла Таня, он изобразил его грязным старым сластолюбцем. А Алеше всего сорок, и выглядит он на тридцать. Да он и не соблазнял Таню — она сама его выбрала. За доброту и… молодость. Так вот. В день своей смерти он наконец-то сам решился пойти к ним. Я дала ему адрес. Вернулся убитым. Не потому, что Тане с Алешей плохо, а потому, что… не совпало с его представлениями, описанными в романе. Думаю, что так. А тут еще «Львиная доля». Вы хоть читали?
— Читал, — Сурков не сказал, что прочел «Львиную долю» именно после звонка Золотова, как не сказал, что Золотов кричал, будто это не литература, а бред собачий и сплошная подлость.
— Может быть, он усомнился в своем «Вскрытом нарыве», раз все так не совпало… Еще он ломал голову, кого там вывели под графоманом Серебренко… вначале он думал, что речь идет о Голубенко, помните Голубенко?
— Как же, как же…
— Ну а после того, как он усомнился в себе… Говорю вам, он все же любил Таню… А тут впервые полюбил не только как литературный материал, но и как дочь… Ему было тяжко… И он, я уверена в этом, я-то его знаю… впервые примерил на себя не Ивана Звездного, а… Серебренко. Да что там уверена, если он так и кричал мне. Он кричал, что все понял про жизнь и про людей. И про себя. Что он — графоман Серебренко из «Львиной доли».
— Я слышал, ему не понравился роман Иванова?
— Если б он считал, что это роман Иванова, он бы ему понравился. Но он-то считал, что это Новоселов.
— Но за что можно не любить Новоселова? — Сурков не сказал «ненавидеть».
— За то, что Леня его знал. За то, что Новоселов, Андрюша Гусаров, Женечка… он-то знал, что они такие же простые, обычные люди, как он. Пишут они даже меньше, чем он, но их печатают. А он… смотрите… — Она распахнула глухой дубовый шкаф. Полки были прогнуты от папок с рукописями. — Видите? Даже Лев Толстой не написал столько. Теперь понимаете, что Леня р а б о т а л?