— Да, понимаю.
— Мог ли он простить своим бывшим товарищам э т о?
— Ну а вы… Как же вы жили с ним и…
— Я служила ему, потому что по-своему он был честен. И работяга. Вам понятно?
— Да…
— Другое дело — Таня. Она не могла не видеть, что отец занят тем же, чем ее друзья, потому что практической пользы семье и обществу от него было столько же. Я верно служила Лене, она служила своим друзьям. Долго скиталась. «Тусовалась», как они теперь говорят. Алексей выдернул ее из этой жизни, заставил вернуться в институт. Правда, на заочный. А Леня… Вот ведь парадокс… Он возмутился, что его дочь служит хоть и не старому сластолюбцу, но актеру-неудачнику. Тысячу раз он назвал так Алексея. Алеша сказал мне, что разговора у них не получилось, и Леня, придя домой, сказал мне то же самое. Дескать, у Алеши нет внутреннего мира, он пресен и скучен. Я-то понимаю, что внутренний мир потому и называют внутренним, что он внутри, а не снаружи. Я намекнула Лене, что он и сам в общении с другими не так уж блестящ… Может, это была последняя капля… — Она задумалась.
Сурков тоже задумался. Последняя капля… А может, покойный Золотов наконец-то увидел, что жена у него — умница, и не смог перенести именно этого? Во всех вещах Золотова присутствовала жена. Прототип глупой курицы, ходячей пошлости. Все золотовские Иваны Звездные и Андреи Ратоборцевы были по рукам связаны женами-мещанками, все они любили изысканных блондинок Людмил Ветроносных и Аглай Свободных. Даже в исторических романах Золотов умозрительно изменял этой женщине, своей жене. Вспомнив несколько фраз из романов Золотова, Сурков чуть не хихикнул. «За ее плечами развевался кринолин, а талию стягивала изящная горжетка…» Да-а…
— Впрочем, последней каплей было письмо…
— Какое письмо?
— Леня столько работал, что… Кто-то сказал ему, будто по радио объявили, что писателю Золотову присвоили орден… Он был твердо уверен, что орден присвоили ему. Поймите, он был убежден, что трудолюбие должно быть вознаграждено… И он послал письмо в Москву, в Комитет по наградам, или как там. Разумеется, они ответили, что орден дают другому Золотову… Письмо он получил без меня, я уходила в магазин… Когда вернулась, письмо лежало на столе, а Леня… — она опять заплакала.
Дальше Сурков знал и сам: «В моей смерти…»
— «В моей смерти прошу никого не винить», — сказал Сурков. — Даже тут он оказался плагиатором… Я помню, меня как-то раз вызвали на самоубийство, так тот написал: «Товарищ следователь, простите за беспокойство».
Гусарову не понравился тон Суркова, но упрекать не стал. Каждая профессия накладывает на человека отпечаток — с этим не поспоришь.
— Но в чем все-таки дело, как ты думаешь? — спросил Гусаров.
— Много всего. Говорят, он решил, что ему дали орден. С какого потолка он это взял? Там письмо из Москвы осталось, чтоб ордена он малость подождал. Самоуверенность крайняя. Ну, и зависть… Месяц назад он позвонил мне и сказал, чтоб я прочел «Львиную долю». Ну, это, якобы, Новоселов написал. Дескать, Новоселов кого-то ограбил или убил, сменил фамилию и возник как Иванов.
— Ты-то хоть прочел роман?
— После его звонка пришлось. Если б я был мистиком, я бы тоже сказал, что это Новоселов. Какая-то машина времени, а не роман. Машина с миной.
Оба задумались. Действительно, большинство эпизодов в романе были один к одному списаны с биографии Новоселова, по крайней мере, они соответствовали тому, что Новоселов о себе рассказывал. А Новоселов рассказывал много. Возникало ощущение, что он в дружеских беседах выкладывался без остатка, нуждался в исповеди. Были у него причины считать себя бесповоротно виноватым, и совесть заставляла его говорить. Это не значит, что он был болтуном, которому все равно, перед кем исповедоваться, из «Львиной доли» как раз становилось ясно, что именно в лито, в этой странной компании он впервые нашел собеседников, которые не только живут, но и пытаются разобраться в жизни. Погоня за врагом изнурила Новоселова, он устал бродить во тьме. Он знал теневую сторону жизни, но не принадлежал к тем, кто тьму считает единственной реальностью. Потому-то он и разбавил свой роман образами товарищей по лито, идеализировав их, как считал Гусаров.
— Ну, а что ты скажешь как следователь? — спросил он у Суркова.
— Как следователь я скажу, что этот роман слямзили у Новоселова при жизни, вот и все.
— Гришка, тебе надо вступить в общество книголюбов. Только там настолько не петрят в литературе. Ты же слышал рассказы Новоселова, сам разбирал с нами его бумаги. Не спорю, говорил он прекрасно, рассказывал, как Шахразада, но написать… Он слишком яростно жил тогда, чтоб еще и писать… Ему и без писательства все удавалось. Это не мы с Женькой Лохматой, не бедняга Золотов. Да и молод он еще был для такой прозы.