— Уж не хочешь ли ты, чтоб я начал искать Новоселова? Изволь. Пойдем к Иванову и спросим прямо: как и почему?
— Мы были у Иванова. Жена сказала, что там он только прописан. Что она с ним в разводе. И чтоб мы больше не шлялись и не звонили. А передавать она ничего не будет. Так-то.
— Да, прямо как в детективе. Убийство в закрытой комнате. Ну а вдруг роман написал кто-то из наших, из тех, кто ходил в лито. Мог же кто-то записывать за ним его байки, а потом состряпать по ним роман?
— Кто, Гриша, кто? Пивной Старик? Нинель? Ты, надеюсь, понимаешь, что эти двое сразу отпадают. Витюша-дантист? Но он, как помнишь, писал только о клыках и резцах своей очередной возлюбленной. Голубенко? Покойный Золотов? Или разлюбезная наша Ванда, названная в романе «феноменом бессовестности»? Или Суздальский, неудавшийся актер и неудавшийся поэт?
— Ну, под Блока он писал потрясающе.
— Под Блока, под Есенина. Ну а сам по себе? Был такой поэт? Нет!
— Остаетесь вы с Лохматой, — Сурков хитренько ухмыльнулся.
— Будь я на твоем месте, мне бы это не пришло в голову. Неужели ты так и не понял, что по нам валяйся чужие сюжеты на дороге — не наклонимся. Нам своего опыта девать некуда.
— Да уж. Особенно ей. — Сурков усмехнулся нехорошо, будто знает нечто такое…
Лет семь не видел Гусаров Суркова и потому не мог понять — циничен ли стал старый приятель либо это по-прежнему лишь игра в цинизм, которой всегда отличался этот престарелый маменькин сынок.
— Я думал, ты хоть с годами что-то понял… Хотя бы насчет Женьки. Ведь ты вроде бы любил ее?
— Ну, свежесть, молодость… В ней, конечно, что-то было. А тут увидел ее из трамвая. Идет, сама с собой разговаривает, руками машет. Городская сумасшедшая. Уж и в молодости-то была не ахти… Лицо углами, сама сухая, как плетка… — И вдруг добавил неожиданно: — Я очень ее любил.
— Врешь. Если б любил! У нас в доме один мужик, уже под пятьдесят ему, чуть моложе нас с тобой, свою первую любовь встретил. У пивного ларька. Знаешь, такую с тоненькими ножками, в платьишке с чужого плеча. Ну и что? Помыл ее, почистил. Женился даже. А уж куда там? При смерти она, кроме портвейна организм ничего не берет. Вот он и поит ее жидкой кашкой да портвейном из рожка. Вот это и значит — любил. А твоя любовь навсегда останется твоим личным делом. К Женьке она отношения не имеет.
— Ты идеалист, Андрюха.
— Нет. Реалист. Это ты идеалист наизнанку. Ты мечтаешь о молодой и красивой, об умной и талантливой… А тебе ни разу в голову не приходило: ты-то ей зачем сдался, такой идеальной?
Сурков вдруг изменился в лице, стал оправдываться:
— Но как я мог тогда добиваться? Сам подумай, такая разница в возрасте…
— Баба ты, что ли, на разницу эту глядеть? Был момент, когда бы она пошла за тебя, мало того, полюбила бы еще. Она тогда была способна полюбить кого угодно.
— И не только в возрасте дело. Ты же знаешь, какая она была: сейчас так, через пять минут иначе. Не вышло бы ничего. Да и вообще, о чем мы? Любовь… Есть ли она, любовь?
— Для таких, как ты, — нет. Вы не верите в нее, не несете ее в себе и, в итоге, не вызываете ее к себе. Вас женщина может только по ошибке полюбить, сгоряча. Разберется — плюнет.
Сурков совсем помрачнел. Гусаров обругал себя за жестокость. Он-то знал, что Сурков кое-чего стоит, не пустопорожний нынешний мужичонка, которых так много. Он знал, что Сурков хороший следователь. Умный, тонкий, мужественный и даже милосердный. Это было не только личное ощущение Гусарова, он говорил о Суркове с другими следователями, с кем столкнулся по работе над одним из романов. Просто в частной жизни Сурков не давал себе труда подумать, как он думал по долгу службы. Отчего это происходило? Иногда Гусаров думал, что житейская инфантильность Суркова произошла потому, что когда-то он пренебрег одним из элементарных человеческих долгов — не женился. Гусаров одергивал себя: сам попал в яму и другому желаю. Сурков оказался умней тебя, вот ты ему и завидуешь. Ну и пусть брак — яма и ловушка, однако именно брак делает мужчину взрослее. Потому не стоит пинать младенца Суркова.
— Ладно, — сказал Гусаров. — Я ведь не только о тебе. Я и сам такой. Вернемся к нашим баранам. Что за «Львиная доля», почему, кто, как?
— Мне кажется, мы все знаем, — задумчиво сказал Сурков. — Знаем, знаем. Слишком много выдано в этом романе. Надо подумать. Поискать. Почитать внимательно. А главное — вспомнить, понимаешь? Он сам дал в романе несколько эпизодов, надо порыться в них. И ты уж звони. Заходи. Я теперь почти не езжу в командировки, так что теперь большого перерыва во встречах не жди. Вспомним. Как жили, что пели, с кем пили вино…