Вот откуда взялась у Гусарова ложь насчет того, что он, дескать, поэт, а тут приплелось еще это лито, чужие стихи и все прочее.
Миру, в который окунулся Гусаров сразу после тюрьмы, стихи не были нужны. Дешевые девки, полууголовные приятели, порочные подростки — кто из них нуждался в Блоке и Заболоцком? Девки уступали и без стихов, за пол-литру. Приятелей тоже больше занимала пол-литра.
Были ли у него какие-нибудь грязные мысли насчет этой некрасивой девочки? Нет. Не было. Не потому, что она некрасива, не потому, что молода и он боялся ответственности, — нет. Просто она была человеком его, гусаровской, стаи, хотя он и сам еще толком не знал, к какой стае, или стаду, принадлежит. Он не вникал в то, что она говорит, — да и что такого важного она могла сказать в свои семнадцать, — но он упивался тем, как она слушает. Он много знал. И он нуждался в слушателе, причем в доверчивом слушателе. На глазах у девочки он потрошил себя и выбирал все лучшее, все мало-мальски пригодное для будущей честной жизни.
Вот потому-то их первая встреча не стала последней…
Вот потому-то их первая встреча не стала последней. Потому в один прекрасный момент Гусаров явился на занятия лито при калошной фабрике в скромной роли пробующего свои силы молодого автора. Вранье оказалось в руку.
Лито вел какой-то молодой человек, довольно невнятный, выпустивший всего лишь одну книжку, тоже невнятную. Именно о таких людях Вера Федоровна Панова как-то сказала: «Выпустят одну книжку, сменят жену, начнут пить и перестанут писать». Стереотип совпал. Вот уже много лет, как об этом человеке никто ничего не слышал. А тогда он был в восторге от себя самого и своих творческих успехов. На ведение лито смотрел как на халтуру, заранее всех презирал и не собирался открывать таланты.
Впрочем, взглянув первый раз на собравшуюся публику, Гусаров был склонен пожалеть этого молодого человека. Кто только не пробовал себя в литературе!
Взять Пивного Старика. Он пришел на лито однажды только затем, чтоб тут ему помогли составить кляузу на соседей, которые днем и ночью крутили пластинки. А кончилось все тем, что Пивной Старик начал писать книгу под заглавием «Житие», к каждому занятию принося по новой главе. Гусаров застал это «Житие» на описании пожизненной службы старика в пивном ларьке. Надо сказать, что невыдуманная интрига пивной жизни стоила всего Дюма.
Была еще старая дева Нинель с целым ворохом небывалых бессмысленных историй. Она могла, например, долго и скрупулезно, на десятках страниц, описывать какую-либо вещь или чье-нибудь жилье, а о владельце вещи или комнаты сказать два слова как бы в постскриптуме: «Здесь жил Сидоров. Однажды он вышел на набережную в наводнение, и его смыло волной».
Был еще довольно молодой адвокат Голубенко, уже делавший успехи в своем деле, но почему-то решивший, что призван к писательству. Лавры Кони не давали ему покоя, что ли? Гусаров как-то побывал на процессе у Голубенко и вынужден был признать, что адвокат он толковый и честный. Но что Голубенко писал! Волосы дыбом! Какие-то рождественские истории про покинутых малюток, злых отчимов и мачех. Самое удивительное, что сюжеты своих историй он не выдумывал — брал из жизни. А получалась развесистая клюква.
Вообще, юристов в этой компании было много. Может быть, когда-то эти люди ошиблись в выборе профессии, а скорее всего, неправильно представляли свою будущую профессию, почему и искали активно другое занятие. На первый взгляд литература кажется самым легким делом, какое только можно придумать. Подумаешь, написать историйку по первому же подвернувшемуся сюжету (а сюжетов у них хватало) — почему бы не попробовать. Это же так просто!
Вон выкопали какого-то Хемингуэя — пишет что попало, а мир визжит от восторга.
Почему прошедший огни — воды — медные трубы Гусаров не сразу разобрался в том, что попал в тихий и престижный уголок сумасшедшего дома? Да потому, что все, что было н е тюрьмой, было для него темным лесом. Разве была у него точка отсчета? Разве сам он знал, что есть норма?
Да и чем он был лучше этих людей? Что намеревался поведать миру? Правда, которую узнал на собственной шкуре? Ну не-ет! Эта правда казалась ему неприличной, как дурная болезнь. Он был уверен, что существует правда поприличней, как существует жизнь покучерявей его собственной. Он переоценивал необычность своей судьбы и недооценивал ее обычности, слитности с тяжкой военной судьбой Родины и народа.
В тридцать два года, лучшие из которых ты провел за колючей проволокой, трудно смотреть на свою судьбу исторически. Поскорей забыть про боль свою, про стыд и страх, включиться в радостную волю — вот о чем он мечтал.