— Слушай, Маугли, мы с тобой тысячу раз говорили об этом. И до нас говорили об этом люди поумней нас.
— Что подлость безгранична?
— Не подлость. Глупость.
— Да. Он тоже знал об этом. — Маугли протянул Горчаковой том Платона. — Спасибо. В кайф пошло. Мне этот мэн подходит, этот ваш дед Сократ.
Судя по тому, как Маугли ел, домой он не заходил.
— В Тарту тусовались, — объяснил он. — Меня с эстрады несли на руках, — похвастал, не удержавшись.
— Как домой добирался?
— Ментура позаботилась. Посадили в поезд. Ты же знаешь, со всеми можно договориться. Главное, не надо думать, что человек человеку дурак.
— А нахождение в общественном месте в непристойном виде?
— Ха! Кроме моего Почтеннейшего, все знают, что мы, хиппи, люди приличные.
Горчакову внешний вид Маугли не шокировал. Вот ведь как летит время — хиппи уже умиляют, как бабушкин граммофон.
Маугли ел быстро, аппетитно, но удивительно пристойно и изящно. И одежда его, несмотря на внешнюю, кажущуюся неряшливость, была всегда чистой. Сегодня от него пахло железнодорожной гарью — это был любимый запах Горчаковой.
Маугли не пил, «колесами» не увлекался, но, однако же, Горчакова не хотела, чтоб ее дочь Ксюшка жила жизнью Маугли, потому что вот уже четыре года у Маугли фактически не было дома. То есть дом был. Квартира из четырех комнат. Но там жили Почтеннейший и запуганная им женщина, мать Маугли.
Первый раз Маугли бежал из дому в пятнадцать лет.
— Почтеннейший сказал, чтоб я постригся. Или дом, или волосы. Вообще-то было жарко, и я сам подумывал постричься. Но если вопрос ставят так…
Маугли бежал из дому и волосы с тех пор не стриг. Волосы, как ни странно, не делали его женоподобным. Только издали или в этот дурацкий дверной глазок его можно было принять за девицу. А уж когда он брал гитару…
Ко вкусам Горчаковой Маугли относился снисходительно, а потому пел то, что она просила. Дом задрожал от «Славное море, священный Байкал…». В какое бы время дня и ночи Маугли ни запел, жалоб от соседей не поступало. В голосе этого маленького, как сжатая пружина, юного мужчины было столько силы и страсти, что никто даже спросонья не мог спутать его с загулявшим малолетним хулиганом. Маугли завораживал.
Тысячу раз Горчаковой приходило в голову отправиться к Почтеннейшему и сказать ему: «Оставь парня в покое, дурак. Дай ему петь, и все скажут тебе спасибо». Но сделать этого она не могла, потому что не знала, где живет отец Маугли, даже как его фамилия.
— Имена ничего не значат. Я — Сергей. Но какой я Сергей? Если я кому подхожу — то Маугли.
Друзья Маугли намекнули Горчаковой, что своей конспирацией Маугли оберегает ее от Почтеннейшего, который имеет обыкновение врываться к тем, кто не гонит его сына, как паршивую собаку, и устраивать там «разборки». Маугли же предполагал, что Горчакова и сама может отправиться к его отцу.
— Вообще, Почтеннейший хочет добра, — говорит Маугли, — он совсем не какой-то там угарный монстр. Он меня и на работу устраивал…
— Куда?
— Лед колоть во дворе его конторы. Там здоровый коллектив, говорит. Я месяц колол лед, но никакого коллектива не встретил, кроме одной стремной бабули. Она обвинила меня, что я пропил лом.
Хорош Почтеннейший, хороша его система: труд как наказание.
Маугли пел. Рокотала гитара.
От широты и страстности песни росло сердце. Когда Горчакова слушала Маугли, ей казалось, что она вся становится сердцем. Иногда даже плакала, хоть заплакать для нее было делом почти немыслимым. А ведь слезы так лечат! Со слезами выходила вся дрянь будней, оставалась счастливая, доверчивая любовь ко вся и всем. Маугли был колдун. Добрый. В нем как-то чарующе соединялись врожденная добрая отвага и ранний опыт, вдумчивая, не по годам, начитанность.
Она сварила кофе.
— У Почтеннейшего дела плохи, — сказал Маугли. — Поперли его из райкома. Что он будет теперь делать? Ты не думай, он совсем не такой плохой. Я его уважаю. Когда он был директором, его весь комбинат уважал. Он просто не понимает… Он не знает, что люди могут и должны обо всем договориться. Мирно. Меня вот мент спрашивает: «Ты откуда?» Я говорю: «Из Ленинграда». Он мирно, я мирно. И ведь заметьте, он по-русски не так чтобы очень. В Тарту это было. Но ведь понял. К кому-то сходил, раз-два — готово. И мы с моей невестой с песнями едем в поезде домой.