Так почему же не одна из этих? Уж она бы скорее отвечала самому строгому юношескому идеалу!
— Потому, что ты лучше танцуешь, — смеясь, сказала ей как-то мать Данилы.
— Танцую?
— Ну да. Они танцуют от сих до сих. А ты — сама по себе.
Сейчас только Горчаковой ясен смысл этих слов. Но тогда… Мысля и рассуждая логически, она понимала, что Данила ее любит. Никакая жалость не заставит зеленого мальчишку заботиться о совершенно посторонней да еще некрасивой девчонке. Он это делает из порядочности? Но тогда поберег бы свои пусть злые, но совсем не равнодушные поцелуи до истинной возлюбленной, не смущал бы покой неприкаянного огрызка женщины, какой была Лохматая. Это если рассуждать… А чувству мало рассуждений, на то оно и чувство, чтоб исследовать предмет вблизи, чувственно. Но предмет блуждал, пропадал, исчезал из сферы воздействия, потом все же возвращался. До случая с машинкой. А вот после этой машинки Данила пропал слишком надолго.
— Я подумал, что у тебя все в порядке, — скажет он намного позже, не зная о том, что само желание, чтоб с н е й все было в порядке, и есть непременное условие любви истинной.
Он пропадал, и даже мама его Женьке не звонила. (Лохматая не знала, что она на гастролях.) Уж теперь-то все. Лохматая боялась, что все, но одновременно надеялась, что все.
А тут еще неожиданная, пугающая удача с печатанием рассказов… Удача была горька…
Удача была горька.
Семенов, как и обещал, отправил Женьку к машинистке. Браунинг с первого взгляда ей не понравилась. Во-первых, за свое высокомерное карканье. Во-вторых, за всяческие грубые поучения и одергивания.
В первый раз придя к ней, Женька опоздала на полчаса против договоренности. Та посмотрела на часы, потом, пронзительно, на Женьку и сказала: «Вы отняли у меня тридцать две минуты. Это распущенность».
В-третьих… Последний экземпляр рукописи был весь измаран карандашными пометками. Просмотрев их под бдительным оком Браунинг, Лохматая чуть не сгорела от стыда. Как эта безмозглая мазня могла кому-то нравиться? Только злейший враг мог счесть это рукоделие литературой, чтоб ты поверила в себя, обнаглела и пропала, всеми осмеянная.
Ни одного грамотного предложения. А если предложение случайно окажется грамотным, то смысл его почему-то противоречит тому, что ты хотела сказать. Лохматая слова не могла вымолвить, не то что исправить сразу все логические и стилистические ошибки. Не понесет она в журнал эту чушь и ахинею и вообще не будет больше писать. Она схватила рукопись и выскочила, покрытая позором, с ненавистью к старухе, свидетельнице этого позора. Старая ведьма копалась в ее мозгу, в ее душе и при этом, наверное, хохотала же!
Ночью она не спала от стыда и досады. Потому, наверное, сразу же и услышала телефонный звонок, подошла к телефону.
— Браунинг, — резко бросили ей в ухо. — Звоню вам, чтобы сказать… Многие начинали гораздо хуже. И до сих пор пишут ахинею. Впрочем, на них я вас не ориентирую. И еще. Вы мне нравитесь. Как человек. Вы достаточно простодушны, чтобы стать писателем. Я не могла уснуть. Я думала о вас. Надеялась, что вам сегодня тоже не до сна. Рада, что так. — Запиликали гудки.
Женька Лохматая полюбила Елену Леопольдовну Браунинг крепко и навсегда. Это была для Женьки еще одна житейская удача.
А Данила все не шел…
А Данила все не шел. Добрые подружки рассказали Женьке, что он нашел себе какую-то взрослую женщину с ребенком. Ходит к ней и даже ночует.
— А ночует зачем? — удивилась Женька. — У них же такая квартира! И своя комната у него есть.
Подружки хихикали в своем заговоре истинных Евиных дочерей, а Женька чувствовала, что в их смешках таится какое-то зло. Она садилась за подаренную ей пишущую машинку и, не имея возможности уехать, убежать куда бы то ни было, бежала в воображаемые судьбы. А судьбы, их логика, их повороты требовали раздумий. Женька действительно не мечтала, она думала. И однажды, найдя неожиданное объяснение самой удивительной гримасе судьбы, она вдруг поняла, насколько всесилен человеческий мозг, что в этой жизни надо только думать и тогда, глядишь, многое станет тебе ясным. В самом процессе размышления были прелесть, наслаждение, не уступающие счастливой любви. Это наслаждение ни от кого постороннего не зависит, не предаст тебя, не оставит безоружным по воле каприза.
Спала она тогда очень мало. Утром — на работу, вечером, наскоро поев, — за машинку, и уже только поздней ночью сваливалась без чувств к маме за спину, потому что они спали вместе: две кровати в их комнатушке не помещались.