— С какой это невестой?
— С моей невестой. Через неделю в загс идем. Только… Я тебя не зову. Почтеннейший переживает, а потому может такой стрем устроить… С моими обезьянами где сядешь, там и слезешь… Но если он узнает, что и ты ко мне отношение имеешь… У него одна девчонка из класса писательницей стала, так он бы вас всех растерзал. Дура, говорит, каких свет не видывал. Уши у нее как лопухи. На шею ему вешалась. А я так думаю, что он сам… ну… не совсем умный. С удовольствием бы посмотрел на ту тетку.
Горчакова поняла все мигом.
— Как твоя фамилия, Маугли? Как е г о фамилия?
— Зачем тебе? — подозрительно вскинулся тот, но со свойственной ему чуткостью понял вдруг все разом. — Николаев… Николаев Владимир Иванович.
— Вот и смотри на тетку.
— Ха! — сказал Маугли. — Полный угар! Бедный Почтеннейший! Где у него голова была! Тетка! Я-то думал, что она… Но ты не расстраивайся. Немного потеряла. Я бы на его месте… Ну, дела… Женя, а ты можешь взять и написать всю эту историю? Это же как в кино.
— Никто не поверит, Маугли.
Маугли говорил не замолкая, совсем вдруг по-детски, впервые осознав, что Горчакова и Почтеннейший учились в одном классе, а потому его приятельница, черт побери, могла быть его матерью. Впрочем, Маугли был гораздо умнее тех, кто судил о людях, исходя из паспортных данных.
Горчакова очень любила Маугли, но сейчас уже не слушала его. Не могла. Потому что вот она и влетела, ворона, и принесла в клюве решение. То, что она написала, было частным случаем потому, что изображало жизнь взрослых отдельно, а жизнь детей — отдельно. Сталкивались они только в конфликтных ситуациях, сталкивались, но не переплетались, как корни в вывороченном дерне. Отдельность одних от других была хуже, чем ложь, — это была полуправда. Вроде и похоже, а потому можно поверить. Правдоподобие опасней откровенной лжи.
Но вот перед тобой Маугли — сын твоей детской любви Вовки Николаева. Она стыдилась той детской истории, первой любовью считала Данилу. Но Николаев был. Звереныш, потенциальный малолетний преступник, главарь хулиганья со всего района. И уже в пятнадцать лет — мужик. Темная, земная, носорожья сила. Как ни смешно, но этот пацан был единственным из так называемых «сильных» мужчин, в кого Горчакову угораздило влюбиться. В том-то и был стыд той намеренно позабытой ею тяги к совершенно чуждому по духу человеку. Ярко выраженный пол и слово «власть», начертанное на челе у районного хулигана. Николаев не лез к власти, он был наделен ею от рождения. Жизнь его протекала между школьной столярной мастерской и уличными стычками. Мастерская спасла. Армия дисциплинировала. Хватило упрямства поступить в Лесотехническую академию. Директором комбината он просто родился. Но зачем и как угораздило его оторваться от живого любимого дела и согласиться на должность секретаря райкома? Ведь он не мог там работать.
Он потерял свое единственное дело, своего единственного сына. Мальчишки рассказывали, как Николаев, разыскивая сына, грозил им по телефону:
— В порошок сотру. Уничтожу. Посмейте впустить его в дом. Да вы знаете, кто я такой?
Горчакова теперь знала, кто он такой. Но ведь яблочко от яблоньки, какова мати… Черта с два? Страсти Маугли, в отличие от отцовских, были активно-добрыми, животворными. Николаев не сломал сына, хотя сделал для этого все. А ведь Маугли был к нему снисходителен, хотя должно бы быть наоборот. Как объяснить всем этим Николаевым, что однажды настает пора учиться у своих детей? Не виноват Николаев, что его воспитывал двор. Зато в детстве и отрочестве у его сына была личная библиотека, английская школа, музыкальная школа. Ему б не вопить, что сын утвердился на отцовских плечах, а радоваться. Но сверходаренность властностью сгубила человека.
Итак, обобщение… Над властным должен стоять мудрый. Это не проблема отцов и детей, это проблема общая.
Эк, куда занесло. Была частная, красивая и бесспорная история любви. Зачем впутывать в нее Маугли и его отца, зачем было так неожиданно узнать, что кто-то носит значок со свастикой…
Но Никиты нет без Маугли, без панков, без мажоров, без Николаева-старшего, как не было бы Ромео без вражды Монтекки и Капулетти, без Меркуцио и Тибальда.
Маугли вежливо попрощался, так и не узнав, что задал Горчаковой работу, что из-за него она почувствовала себя лгуньей-лакировщицей, что ей теперь все начинать сначала. И, самое страшное, начинать сначала не сейчас же, а долго думать, в то время как есть договорные сроки и прочее, и прочее.
В молодости она бы не пошла за жизнью в лице Маугли, отнесла бы роман в редакцию как есть. И была бы весьма собой довольна. Но литература перестала быть игрой, а потому Горчакова не признавала за собой права пройти мимо явления, если уж оно само перед ней обнажилось.