— Не тот случай. Эта банальность верна не со всеми.
Но Ирине хоть кол на голове теши. Обычно Горчакова понимала любую любовь, за что ее и ценили подруги. Влюбилась женщина в водосточную трубу, честь ей и хвала. Женщины бывают такие талантливые, что и телеграфный столб одухотворят. Но Гусаров отнюдь не телеграфный столб, а потому с ним надо считаться. Горчакова так хорошо знала своего друга, что была убеждена: любовь Ирины его только обременит. Да и Ирина не производила впечатления такой уж влюбленной.
Но тут же Горчакова себя одернула. Упрекнула в черствости. Старею, видимо. Переживания подруги не находят в душе отклика.
Ирина хорошая женщина. Очень несчастная. Сирота. То есть отец у нее был. Но была и мачеха. Издевалась над ней. Запирала в уборной на ночь. В наказание. Потом неудачный брак. Потом театр. А вылететь из театра из-за какого-то негодяя Силантьева? Теперь вот работает в котельной и пишет. Наверное, надо помочь ей с этой пьесой. Женщина она умная, но писательство требует и еще чего-то. Иногда человек производит впечатление чуть ли не дурака, а писатель. А другой и умный, но взялся за перо — дурак дураком.
Рядом с Ириной Горчакова чувствовала дискомфорт. За то, что у нее все в порядке. И мама ее любила, да и сейчас любит как-то даже одержимо, и с профессией вроде бы получилось, и с друзьями тоже. А главная внутренняя вина перед Ириной состоит в том, что сама Горчакова и не подумала бы выбрать ее в подруги, их дружба завязалась по инициативе Ирины. А все потому, что суровое и честное лицо Ирины производило впечатление жестокости. Хмурый, секущий взгляд исподлобья, наглядное отсутствие расхожей доброты в резких складках от крыльев носа. Даже то, что Ирина почему-то не употребляла косметики — все это не привлекало на первый взгляд.
— Кстати, я тут Вадима встретила, — сказала Ирина.
Горчакова почувствовала детское, почти неприличное смущение. Ирина выстрелила в нее взглядом, но было неясно, поняла ли она что-либо, нет ли.
— Спрашивал о тебе, — продолжала Ирина.
— Так уж!
— Слушай, Женька, почему ты так низко себя ценишь? Ну, сама подумай: кто ты и кто он?
— Он красивый молодой человек, талантливый актер. А я сорокалетняя старая подошва, которая и в молодости-то не смела поднять глаза на таких, как он.
— Однако он был влюблен в Лепешкину, а она старше его на два десятка лет. И она, кстати, послала его подальше. Сейчас мужчины ценят в женщинах не внешность и не молодость, а интеллект. Если бы ты слышала, как он говорил о тебе, ты бы так не трусила.
Молчи, приказала себе Горчакова. Молчи, молчи. Ей нравился Вадим Усольцев, но впервые в жизни она так отчаянно трусила и сопротивлялась чувству. Да и чувство было смутное, стояло на шаткой основе. Так уж случилось, что Вадим играл главную роль в ее пьесе у этого змея Силантьева. А роль эта была написана с Данилы. Как и Никита. Всех своих любимых героев она писала с Данилы. И постепенно она вообразила, что Вадим похож на Данилу. Но этого не может быть, потому что не может быть никогда. И лучше бы этот злосчастный Вадим ей не снился. Когда Горчакова говорила, что Гусаров хочет покоя, она говорила и о себе. Она тоже хотела покоя. Хотела любви, да, хотела, но еще больше хотела покоя, а любовь и покой несовместимы. По крайней мере, для таких, как она. Конечно, было бы прекрасно, если б Усольцев принял от нее любовь, взял все, что мог. Но мужчины такие тупицы! Дать ничего не могут, а брать не хотят. Для нее было бы счастьем потратить на кого-то несколько лет, а потом отпустить. Конечно же отпустить, как бы больно это ни было. Это бы она как-нибудь пережила. Но и брать никто не хочет.
— Он поцапался с Силантьевым из-за тебя. Тот опять на репетиции говорил о тебе гадости…
— Замолчи! — заорала Горчакова, потому что не могла больше стоять нагой перед Ириной. Ох уж эта Ирина, проницательна, как лазер, но все же не так умна, как думалось. Баба и есть баба. Бытовой разум женщин Горчакова ценила выше мужского, но настоящий ум — это все-таки мужская привилегия. Вот Гусарову бы никогда не пришло в голову потворствовать той любви, на которую невольно толкала Горчакову Ирина. Не любовью — болью грозила эта страсть.
— Помолчи и хоть для приличия наштукатурься. Сейчас мальчики придут.
— Какие мальчики?
— Один режиссер, а другой бывший уголовник. Думаю, что режиссера мы определим по кожаному пиджаку и словечку «задумка». Тем более, режиссер провинциальный.
Режиссер, действительно, оказался в кожаном пиджаке. И лексикон у него был такой, каким он, по наблюдениям Горчаковой, бывает у режиссеров. Буквально через три секунды явился и Валера. Рукопожатия и бормотания в прихожей, неловкое впихивание даров. Режиссер принес коньяк. «Наполеон», черт побери, не иначе. Видимо, человек этот сильно нуждался в Горчаковой. Валера принес цветы. Не розы, умница. Розы Горчакова не любила, розы ей не шли. Она не знала названия подаренных цветов, но букет был на удивление изысканный.