— Ходит, сопит, сухари жрет на всю комнату… Выше меня ростом, вся в прыщах, бр-р… Женька, можно мы у тебя в той комнате?
Горчакова была озадачена. «Мы»! Почему Ирка так уверена в этом «мы»? По виду Валеры совсем не скажешь, что он одержим любовью к Ирине. Именно это она очень вежливо и высказала той. Но Ирина только рассмеялась:
— Ну до чего же ты наивная! Я просто каждый раз не могу надивиться! Мужик после тюряги — и чтоб отказался? Все они кобели!
— Не уверена, — только и нашлась сказать Горчакова. Ситуация ей не нравилась. Писать романы куда легче и приятней. Не хочешь ты, чтоб мужчины были кобели, а женщины, соответственно, суки, так и не пиши. Пусть все будут людьми, да еще и хорошими людьми. Славно жить в хорошем обществе, да и сама подтягиваешься. А в жизни надвигается на тебя что-то темное, непонятное. Минуты не проживешь, чтоб от тебя не потребовалось решений. Ну, с какой стати она должна решать за Ирину? Почему? Потому, что у Ирины, по ее словам, кроме Горчаковой, никого нет? Ни единой живой души. А почему, собственно? Хотя понятно, почему. Представить только, если б у Киры или у Галки кто без спросу выпил водку. Вроде мелочь, но они бы не простили такого. И нелюбви к дочери не простили бы. А правдивости Ирины не оценили бы. Но ведь ты, Евгения Ивановна, душелюб-профессионал, а потому не имеешь права вышвыривать никого, кто просит приюта.
Когда Горчакова вернулась к гостям, она почувствовала, что обстановка у них совершенно переменилась. Режиссер почему-то уже не сидел, а был на ногах. Собирался уходить? Но зачем тогда приходил? Конечно, есть любители шляться по гостям и знакомиться со всеми подряд.
— Проводите меня, Евгения Ивановна, — сказал он.
— Как, вы уже уходите? — изумилась Горчакова, втайне обрадованная, что одним гостем меньше, да и пьяную Ирину лучше не показывать чужим.
Они вышли в прихожую. Лицо режиссера стало серьезным. Так, все ясно. О деле он будет говорить в прихожей. Часа полтора. А тем временем Ирина покажется во всей красе Валере и тот решит, что попал в какой-то притон.
— Евгения Ивановна… нет… Женя, можно звать тебя Женей? Я не фамильярничаю, просто ты — Женя. Прости, если я вел себя не так и много болтал. Три года мне было не с кем поговорить, вот я и болтал вместо того, чтобы людей послушать. Горбатого могила исправит. Я думал, что хоть после тюряги стану поумней и поосторожней…
— После… тюряги?!! Я думала, что вы… что ты… режиссер…
— На воле я был завклубом, так что ты могла ошибиться. Я чувствую, что надоел тебе до чертиков, что ты меня уже просто возненавидела.
Пришлось объяснять ему всю эту комедию ошибок. Он был приятно изумлен, что Горчакова просто-напросто волновалась, чтоб не обидели того, другого, кого она приняла за Валеру.
— Мужик — класс, — сказал Валера. — Он мне и объяснил, что нельзя приходить к занятому человеку, если тебе нечего ему сказать. Зато подруга твоя… Знаешь, гони ты ее. На ней же написано, что если для пользы дела от нее потребуется съесть младенца — сожрет и не поперхнется.
Еще час назад Горчакова вступилась бы за Ирину, но сейчас почему-то не могла. Слишком долго пришлось бы объяснять сложность судьбы Ирины. Да и Валера не в качестве режиссера ей понравился, не хотелось обвинять его в узости взглядов.
— Вы… Ты приходи! — совершенно искренне сказала она.
— Куда денусь! Уж Питера-то я не миную, приеду еще, и не раз. Люблю Питер. Написать?
— С письмами хуже. Я тебе писала только потому, что ты был… там. Лучше звони.
— Понял.
Он ушел. На душе у Горчаковой стало светлее. Ни кобелем, ни зверем Валера не был. Ирина все лжет. И в жизни тоже живут хорошие, по крайней мере, нормальные люди. Не только в ее вымыслах.
Ах, Маугли… Зачем ты принес в мой дом этот значок, зачем оказался сыном Николаева? Вот ты и спасешь Никиту.
— Он гнида, завистник! — несся из комнаты голос Ирины. — Он завидует Женьке и нарочно сделал из нее такое чучело. Это все заметили, вы не представляете, как все злорадствуют!
— Вы все клевещете, клевещете! — с ужасающим акцентом прошипел голос того, другого. (Как же его звать?) — Те, кто говорит о зависти, сами завистники.