Мы государю ударим челом!»
Тесно в толпе. Москвичи раскричались,
Царские дьяки верхами примчались,
Чтобы письмо оторвать от столба,
Но не позволила дьякам толпа.
В этой сумятице, ругани, драке
Не уцелели бы царские дьяки,
Если б на конях от мести суровой
Не утекли подобру-поздорову.
Только успели они улизнуть,
Хлынул народ на коломенский путь.
Шли на усадьбу к царю горожане,
Шли кузнецы, батраки и крестьяне,
Шли к государю-царю мастера,
Шли и надеялись — ждали добра.
Царь Алексей в это время в соборе
Слушал, как пели монашенки в хоре,
И равнодушно, не ведая дел,
Под балдахином роскошным сидел.
Вдруг со двора до него докатился
Гул голосов. Царь за сердце схватился,
Шёлковым платом он вытер лицо,
Перекрестился, пошёл на крыльцо.
Тут у царя задрожали колени…
Грозно всходили к нему на ступени
Гневные люди. Царь глянул с крыльца —
Батюшки светы, не видно конца!
«Царь-государь, выдавай нам измену!
Царским помощникам знаем мы цену.
Выдай бояр нам!» И, злобой горя,
Люди за пуговки тащат царя,
Тянут его за кушак и за полы.
Как усмирить их? Вот случай тяжёлый!
Царь обещает проверить всё сам,
Бьёт государь с мужиком по рукам,
Пухлую, в перстнях ладонь подставляя,
Сам умиляясь, попов умиляя.
Будто поверили люди на слово,
Хоть на царя поглядели сурово,
И по палящему зною, в пыли
Нехотя, медленно в город пошли.
Царь не хотел уже больше молиться,
Тут же гонцов отослал он в столицу,
Чтоб подготовить, на случай чего,
Войско стрельцов из дворца своего.
А на Москве бунтари всё смелее, —
Новые толпы пошли к Алексею,
Тут два потока столкнулись в пути
И порешили обратно идти.
Полдень-на башне куранты пробили,
Снова дворец бунтари обступили,
Снова выходит к ним царь из дворца,
Снова им всё обещает с крыльца.
Только народ, обещаньям не веря,
Ломится в окна, в дворцовые двери.
Солнце печёт, духота и жара,
Голодны люди, не ели с утра,
Гневом горячим от них так и пышет.
Царь перепуган, он видит, он слышит:
«Царь, отдавай-ка бояр ты добром!
А не отдашь — не оставим хором.
Чай, мы их сами тебе мастерили,
Чай, угольки-то в печи не остыли!
Коли порука царёва плоха —
Красного пустим тебе петуха!»
С каждой минутой угрозы смелее,
С каждой угрозою люди всё злее.
Нет на царе Алексее лица,
Только глядит он и видит с крыльца —
Войско! Стрелецкое войско подходит,
В спины народу пищали наводит.
К тучному телу прилипла рубаха,
Голосом сиплым, осевшим от страха,
Царь завопил: «Эй, скорее сюда!
Режьте, стреляйте, не то нам беда!»
Тут подскочили окольничих двое,
Взяли царя, утащили в покои.
И началась среди ясного дня
Страшная бойня, стрельба и резня.
Люд безоружный кололи, рубили,
В реку загнали, в реке потопили…
Тысяч пять-шесть горожан-москвичей
Там полегло от руки палачей.
Князю Хованскому велено было
Выпытать: чья же бунтарская сила,
Чья же бунтарская воля ведёт
Против бояр непокорный народ?
Скольких в Стрелецком приказе пытали,
Буквы на лбу, на щеках выжигали —
«В», «О» и «Р», чтоб ходил человек
С этим клеймом по земле весь свой век.
И от Коломенского до столицы
Выросли виселицы вереницей,
Страшной, пустынной дорога была…
Долго качались худые тела.
Горя полно, справедливости мало.
И хоть монету казна обменяла,
Но принимались Монетным двором
Сто рублей медных за рубль серебром.
Стало увечных, голодных и бедных
Чуть что не больше, чем россыпей медных.
И, говорят, через несколько лет
Сделать решётку из медных монет
Царь приказал. В теремах Алексея
Есть и поныне царёва затея.
Если когда-либо в Кремль попадёшь
Да по дворцу по Большому пройдёшь,
Ты на решётку взглянуть не забудешь —
Медную, странную, с лицами чудищ.
Эта решётка как память важна —
«Медного бунта» свидетель она.
БЫЛЬ О РАЗИНЕ СТЕПАНЕ, О КАЗАЧЬЕМ АТАМАНЕ
Собралась голытьба на Дону,
А прошла голытьба всю страну.
Хоть велик и широк белый свет,
Лучше Дона для вольницы нет.
Нет просторней и краше степей,
Нет синей да студёней воды.
Наклонись не спеша да попей —
Чай, за спинушкой нету беды.
И никто тебя тут не найдёт,
Злая дыба тебя тут не ждёт.
Собралась голытьба на Дону,
А прошла голытьба всю страну.
Ой, да, может, ещё что-нибудь
Призывало людей в этот путь?
Может, степь, что весною цвела,
А над нею кружились орлы?
Может, воля степная мила?
Может, песни казачьи милы?
«Ой ты, батюшка, тихий наш Дон,
Ой, да что же как стал ты мутен!
Кто ж тебя, тихий Дон, замутил,
У кого замутить стало сил?» —
«Ой, да как мне не мутну течи,
Коль со дна бьют студёны ключи!
Что ни день, то и дождик из туч,
Что ни день, то откроется ключ!
Те ключи буйно хлещут по дну».
Собралась голытьба на Дону,
Вольно дышит голяцкая грудь.
Ой, да, может, ещё что-нибудь?
А ещё там приманка была.
Та приманка — два вольных орла:
Стенька Разин да брат его Фрол.
Стенька Разин — могучий орёл.
Вот к нему-то и шёл беглый люд,
И стекалась к нему голытьба:
Коли жизни рабу не дают,
То на волю потянет раба.
Собралась голытьба на Дону.
Дон, волнуясь, встречает весну.
Отчего ж его «тихим» зовут
Те, что здесь берегами живут?
А живут возле Дона-реки
Беглецы, батраки, бедняки,
Что в казачьи станицы пришли,
Никого не лишая земли.
Основались, устроились тут,
Никому не мешая, живут.
А ещё здесь, меж вольных степей,
Те живут, что не знали цепей,
Те казаки, чья доля легка,
Что на бедных глядят свысока,
Что богаты в станицах своих,
Каждый ест, каждый пьёт за двоих.
Этим только бы жить — не тужить
Да оружьем царю послужить,
От татар охраняючи юг.
Ну, а правит казаками «круг»,
А казачья столица у них
На Дону, что спокоен и тих,
И Черкасском зовётся она;
Всем станицам столица нужна.
Там Корнила, там Яковлев сам
Атаман всем казачьим делам.
Так и было. Бедняк без угла,
Голь казацкая к Стеньке ушла,
А казак, что богат, домовит,
За спиной у Корнилы сидит.
Оба стана на тихом Дону.
Главари будто чуют войну,
Оба властны и оба сильны
И презренья друг к другу полны.