Прихожая оказалась тесной, кухня — узкой и длинной, а вот единственная комната — неплохой. Угол занимал выложенный изразцами камин, на каминной полке стояла керамическая статуя девы Марии. Стена напротив была превращена в стеллаж. Явно у Лидиньки имелось знакомство в местном книготорге.
— Удивляешься, откуда дева Мария? — спросила Лидинька. — Японцы, которые когда-то здесь жили, были католиками. Странно, да? Статуя привинчена к полке. Как только ее не разбили?
— Я еще больше удивляюсь тебе, — сказал я. — Ты как Сольвейг. Чего ты ждала все эти годы? Ты хоть писала ему?
— Нет. Зачем? — Лидинька пожала плечами.
— И все эти годы ты, извини за высокий стиль, хранила ему верность, так, что ли?
— Не будем об этом, ладно? Это никого, кроме меня, не касается. — Лидинька накрывала на стол.
— Но он хоть знает?
Лидинька молча резала какую-то сахалинскую зелень.
— Он все знает, — сказала устало. — И хватит, ладно?
— Он просил меня найти тебя, передать привет. Он про тебя часто вспоминает.
— Не надо, — тихо сказала Лидинька. — Не надо врать. Он ничего не просил.
Я выглянул в окно. Улица освещалась скупо. Лопухи были похожи на черные сковородки. У калитки поскрипывал на ветру фонарь. В его свете мелькали большие, как летучие мыши, ночные бабочки.
— Славный у тебя домик, — сказал я.
— Особенно зимой, — усмехнулась Лидинька. — По самую крышу заносит, без лопаты не выйдешь.
— Есть хоть надежда, что квартиру дадут?
— Нет, конечно.
Слова из Лидиньки приходилось тянуть клещами. Она прыгала с парашютом вместе с пожарниками в огонь, когда в прошлом году под Охой горели леса, тонула на сейнере, их чудом спасли, на Парамушире угодила с метеорологами в пургу, двое суток лежала в спальном мешке, не зная, жива или замерзла.
Я смотрел на Лидиньку, мне было стыдно за мою сытую жизнь, легкую, туристическую журналистику.
— В последний университетский год, — вдруг сказала Лидинька, — он стал очень похож на тебя, Петя.
— Ты ошибаешься.
— Нет-нет. Мы ведь с ним из одной деревни. До четвертого класса в школе сидели за одной партой. Потом его родители переехали в Кострому, он остался жить у тетки. Когда в десятом учились, он каждый вечер приходил ко мне в деревню. От него — восемь километров. Восемь километров туда, восемь обратно. Раз его наши ребята избили, но он все равно ходил. Помню, однажды забыл у меня рукавицы. Я долго бежала за ним, но не догнала. Тогда ночь морозная была, лунная. Как он без рукавиц? Я кричала, но он не слышал. Я тогда испугалась: холод, лунный свет, я кричу, а он уходит. Это ведь из-за него я поехала поступать в Москву на журналистику.
— Правильно сделала.
— Не знаю. Сейчас не знаю. Нам с Игорем повезло, оба поступили, правда, я на вечерний. Мы тогда были другими. Разница между городскими и деревенскими не всегда заметна, но она есть. Городские видят внешнюю сторону, она заметней: деревенские одеты хуже, прически у них немодные. Деревенские — внутреннюю. Если бы не Игорь, я бы, конечно, не поступила. Но я даже подумать не могла, что мы с ним расстанемся. Мы были вместе, я была счастлива, но потом Игорь начал меняться. Мы много говорили о тебе, Петя.
— Вот как?
— Ты прогуливал лекции, потом просто-напросто брал у старосты журнал и перечеркивал все «н». Мы о таком даже помыслить не могли, а тебе сходило с рук. Ты как-то иначе относился к жизни, для тебя словно не было в ней ничего запретного, такого, что нельзя нарушить.
— Это не так.
— Я тоже так думаю. Но тогда нам казалось. Помнишь, как ты сдавал на втором, что ли, курсе зарубежную литературу?
— Не помню. Сколько их было, этих экзаменов, зачетов.
— А я помню. И Игорь наверняка помнит. Тебе попалась поэма Байрона «Манфред», ты ее не читал. Но так нагло и вдохновенно врал, что тебе поставили пятерку. Таков был твой тогдашний стиль.
— Ты всегда читала все тексты?
— Да. Зачем-то я всегда все тексты читала. Но дело не в этом. Игорь тогда говорил, что не понимает тебя. То ты скучаешь, читаешь на лекциях «Декамерон», то вдруг целый день с кем-нибудь общаешься, ходишь за человеком по пятам, а на следующий день не замечаешь его, словно человек — игрушка, поиграл — и забыл. Игорь только говорил, что не понимает тебя, на самом деле он у тебя учился.
— Чему?
— Я тебе говорила, деревенские острее чувствуют свое внутреннее отличие от городских. Кто считает себя глупее, медлительнее окружающих. Кто с трудом учится спорить. Иногда не согласен с человеком, он тебя раздражает, какую-то чушь несет, а вот красиво осадить его не получается, хоть плачь. Робеешь, стесняешься, помалкиваешь. Я была такой. И вот Игорю хотелось стать более городским, чем вы: моднее одеться, лучше устроиться на работу, жениться, наконец, выгоднее.