Именно давнее лето я и вспомнил, когда забирался на чердак, смотрел в круглое, похожее на иллюминатор, окошко, как Ирочка копошится в огороде, рыхлит землю под кустами и цветами. Она всегда была труженицей, но в то лето меня волновали другие ее достоинства. Как я ликовал, когда замечал, что она бросает взгляды в сторону нашего забора! В те дни в каждой Ирочкиной фразе, в каждом жесте, движении я видел тайну, которая и казалась совершенством.
В то лето над Расторгуевом бушевали грозы, как перед великим потопом. После каждого удара грома хотелось падать на колени перед Ирочкой. Яркая молния, как фотовспышка, освещала Ирочкину веранду, стекла, по которым бежала вода, трясущиеся яблони в саду, ржавую плюющуюся бочку на крыльце, где частенько тонули несчастные птицы. А потом снова все проваливалось в ночь — шум дождя, капельная дробь в стекло, белое Ирочкино лицо, черные губы. Почему даже сейчас я ощущаю вкус клубники, когда думаю об Ирочке?
Хорошее было лето. В перерывах между грозами воздух изумлял ночной прозрачностью. Я одурел от счастья, встречаясь с Ирочкой, нес околесицу. Стихотворение написал, где были строчки: «Люблю тебя, как ветер, что сбивает с ног и тащит по земле лицом о камни». Кажется, хотел дать прочесть Ирочке, но случайно оставил под яблоней на скамейке. Прошел дождь, листок размок, расползся.
Асфальтовые дорожки дачного поселка были усыпаны белыми лепестками. Я жил в жасминовом удушье. Нервничал, переживал, когда Ирочка задерживалась на работе, приезжала поздно.
Каждый вечер поджидал ее на перроне. Было темно, только в подъезжающих электричках горели окна, желтые квадраты света ложились на перрон. Ирочка бесшумно шла, наступая на желтые квадраты, я курил под перекидным мостом, руки дрожали, сердце билось. Ибо уже было доверено Ирочке сокровенное, уже прочитала она рассказ, где описывалось, как девушка не пришла ко мне на свидание, как я печально и одиноко иду по Невскому, загребая ботинками лужи.
— Детский лепет, — поморщилась Ирочка. — Ты не представляешь себе, как это плохо, а главное — пошло.
Я угрюмо забрал листочки.
— Пиши-ка лучше заметки, — посоветовала Ирочка. — Сунься на факультет журналистики. Вдруг проскочишь? Дурачкам иногда везет. Займись чем-нибудь, это лучше, чем страдать, что никто не приходит на свидание. Тем более… Сейчас-то тебе чего страдать, а?
Она позволяла себе такой тон, потому что, во-первых, была на пять лет старше, во-вторых, давно работала в журнале, публиковала там уже не заметки, а статьи и очерки. А мне недавно исполнилось семнадцать, я был никем и ничем, да и не сказать чтобы очень уж к чему-то стремился. Этого-то Ирочка в людях, особенно в мужчинах, не переносила. Но я понял это позже.
— Так! — говорила она, изучив очередную заметку.
Я трепетал, словно воробей в лапах кошки. Не было пока надо мной иного судии, кроме Ирочки.
…Я выходил из-под перекидного моста, Ирочка ласково брала меня под руку. Мы долго шли по поселку, потом по лесу, сворачивали на дачную улицу, усыпанную белыми лепестками. Целовались всегда под одной и той же веткой, висящей над забором. От нее до нашей калитки было шестьдесят три шага.
Днем по заданию молодежной газеты я бегал по Москве, собирал материалы для заметок. Вернувшись, сразу же садился писать. Все путалось в башке: обрывки недавних разговоров, странные впечатления от редакции, туманные мысли о будущем, недоступный, как Эверест, факультет журналистики, куда надо идти непременно с рекомендацией от газеты и с ворохом опубликованных заметок. Словно в бреду, сочинялись проклятые заметки. Не знал я: хорошие они или плохие. А раз не знал, значит, плохие. Впрочем, я это понял позже.
Ирочка переписывала их заново. Ей доставляло удовольствие учить меня, высмеивать за беспомощность и бездарность. Это была новая для нее игра. Она зачитывала вслух предложение, делала паузу. Будь у меня при себе пистолет, я бы, наверное, застрелился в первую же из пауз.
Вечерами мы сидели у Ирочки в комнате, ночные бабочки мягко роились вокруг сиреневого абажура. Ирочка, склонив голову, высунув кончик языка, старательно писала свои профессиональные строчки поверх моих дилетантских. Я сидел рядом, мучился от стыда и думал: неужели сегодня опять осмелюсь поцеловать эту девушку? Нет, позволит ли она мне осмелиться? Мне одновременно хотелось уйти и остаться. Мир в присутствии Ирочки становился неуютным, почти враждебным. Однако другой мне был не нужен. У меня не было свободы, все решала, всем командовала Ирочка. Но исчезни она, я бы сделался ненужным сам себе. Не было у меня жизни без Ирочки.