— Ин Берлин вир варен? Берлин этот вагон?
— Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg.
— Как нах Гамбург? А Берлин?
Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.
— Да, конечно же не в том поезде едем, — чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.
Николай Иванович досадливо почесал затылок.
— Ну, переплет! Беда без языка!.. — вырвалось у него.
— В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, — твердила Глафира Семеновна.
— Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, а Берлин по дороге будет.
— Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.
— Чему же ты училась в пансионе?
— А ты чему учился у своих немцев колонистов и чухонцев?
— Я учился в лавке, продавая парусину, железо и веревки. За меня в пансион разным мадамам деньги не платили. Я счет по-немецки знаю, хмельные слова знаю.
— Ты хмельные, а я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.
Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел к немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой:
— Nein. Das ist nicht was. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber wir fahren nach Hamburg.
— Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! — раздраженно крикнул Николай Иванович. — Ну, может быть, так, что сначала Берлин, а нахер Гамбург или сначала Гамбург, а нахер Берлин. Них ферштейн?
— О, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen.
Немец показал жестами в две противоположные стороны.
— Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то, — отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: — А все ты со своей уборной. Все это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, а нас эво куда относит.
— Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, — оправдывалась жена.
— А не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая?
— Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, а я непривычна.
— И ты за границу выехала, так должна привыкать. А то, извольте видеть, надо в буфет есть идти, а она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадет, кроме этой котлетины. А где этот самый Гамбург? Черт его знает, где он! Может быть, на краю света.
Глафира Семеновна сидела, держа в руке котлеты, завернутые в носовой платок, и плакала.
— Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, — говорила она.
— А черт их знает, будет ли еще по дороге станциято, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. А заплати деньги сполна, да и поезжай.
— Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.
— Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать? У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем, и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург, — горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: — Не реви… Утри глаза платком и сиди без слез.
— Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, — отвечала жена.
— Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.
— Да ведь саквояжи в том поезде остались.
— Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну, возьми мой платок и вытрись моим платком.
— Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.
Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал: