— Понял! Летальная!
Лера вздохнула со странным чувством облегчения от настолько быстрого понимания.
— Сначала я думала, — дрожа всем телом, пыталась объясниться она, — что можно припугнуть… даже… избить… но это ее только разозлит. А вы, — замялась она, — сможете… — не договорила и с отчаянием посмотрела на него.
— Фотографию! Адресок! — сразу приступил он к деловой части разговора.
Валерия вынула из сумки перчатку, быстро надела ее и только после этого положила на стол конверт со снимком Жаклин.
Виктор рассмеялся.
— А вы чрезвычайно предусмотрительная особа, Валерия!
— Так лучше не только для меня…
— Несомненно! Итак?
— Сейчас ее можно найти на даче… — понизив голос, Лера назвала адрес.
— Отлично.
— Сколько?
— Аванс, — он шепотом назвал сумму. — Остальное — по выполнении.
Лера подивилась своей проницательности. Именно такую сумму вложила она в конверт, который для пущей конспирации засунула между страниц брошюры о правильном питании.
— В какой срок надо управиться? — откинувшись на спинку стула и вяло попивая пиво, спросил Виктор.
— Как можно скорее! В ближайшие три дня!
Он бросил острый взгляд на свою заказчицу: «Н-да! Прихватило писательницу!» — и спрятал в карман пиджака протянутую Лерой брошюрку.
Затем вынул блокнот, написал несколько цифр, вырвал листок и передал его Лере.
— Как только заказ будет выполнен, остальную сумму положите в дорожную сумку и оставите в сто двадцать шестой ячейке камеры хранения на Курском вокзале. Код я вам записал.
— Ну, всего хорошего! — подмигнул он.
Лере показалось, словно она почувствовала запах серы, оставшийся после ухода Виктора.
«А я ведь заключила сделку с дьяволом! — отрешенно смотря перед собой в пространство, подумала она. — Душу продала! Но зато спасла другие, которые для меня дороже собственной. Прости меня, Господи, если это возможно!»
_____
ГЛАВА 11
Поздним вечером того же дня в закрытом клубе «Пифагор» была назначена встреча между членами этого клуба Валуевым, Крыловым, Бахаревым и Напольским.
Первым приехал Крылов. Удобно расположился в широком кожаном кресле и заказал кальвадос. Настроение было приподнятым, эфир прошел удачно. Он потянулся и прикрыл глаза, стараясь ни о чем особенно не думать. Но мысли помимо воли закружились вокруг Жаклин, заставляя припомнить прошлое и прикинуть, что же такого она может написать про него.
Пришли на память некоторые моменты, когда волосы еще не серебрились, а были красивого золотисто-каштанового оттенка. Во всем остальном Эдуард находил себя ничуть не хуже, чем и двадцать лет назад. Впрочем, даже седину в сорок пять лет можно рассматривать двояко: с одной стороны, она, конечно, старит, но с другой — придает благородный нюанс все еще молодому лицу и свидетельствует о богато прожитых годах, что всегда привлекает женщин.
Хотя с женщинами ему не очень-то везло. А так — статный, высокий, на виду у всей страны. Ловкий, что чрезвычайно важно в профессии журналиста, освещающего политические события. И при старой коммунистической власти, и при новой, так называемой демократической, Крылов ухитрился сохранить облик почти бескомпромиссного журналиста. Пересмотрев свой архив в поворотный момент истории страны, он изловчился преподнести старые материалы в новом свете: указал на тонко скрытые метафоры и аллегории в репортажах из «загнивавших» в то время западных государств, сместил акценты, заново смонтировал пленку. И вот перед зрителями в короткометражном фильме «Не изменяя себе» предстал все тот же любимый миллионами Эдуард Крылов, оказавшийся настолько глубоким и тонким журналистом, что только спустя десятилетия публика смогла в полной мере оценить его великолепное владение эзоповым языком, а порой и отчаянную смелость.
Он не пытался припомнить всех женщин, да это было бы бесперспективным занятием… Лишь некоторые образы всплывали в памяти…
Эва, красавица венгерка, синеглазая, темноволосая… Это была настоящая страсть. Эдуард забыл обо всем, даже об эскорте каждого советского журналиста, находящегося за рубежом. Но ему очень быстро напомнили. Он испугался.
В начале восьмидесятых годов лишиться статуса международника и навсегда осесть в Москве было равносильно добровольному заключению в концлагерь. Эдуард уже не мог жить без воздуха западных стран. Ему казалось, что он попросту задохнется в любимой столице. Он должен был видеть чистые улицы, нарядные витрины, жить в домах со сверкающими зеркалами подъездами, проводить вечера в ресторанах, заказывая дары моря или улиток с зеленью, пить насыщенно-рубиновые бордосские вина или золотистый сильванер.