Тощий петух, кудахча, вошел в парадную дверь, оставляя за собой голубые перья.
– Габо! – крикнула Маримар, не в силах поверить, что это существо еще живо.
За ним ворвались близнецы.
– Вернись!
– Вы должны были убираться в столовой, – когда эти слова слетели с губ Маримар, она почувствовала себя столетней старухой.
– Я пытаюсь спасти его, – объяснил Гастон. Или, может быть, Хуан Луис.
Она никогда не могла их различить.
– Да, мама хочет его приготовить. Говорит, что это убийство из милосердия, так как иначе он останется совсем один, когда Орхидея уйдет.
Петух склонил голову набок, как будто знал, что они говорят о нем. Вряд ли в нем было что-то, кроме кожи и перьев, и Маримар задумалась, не был ли петух Габо, подобно оберегам вокруг дома, просто еще одной вещью, охранявшей Орхидею и долину.
– Мне нужно еще выпить, – сказал Рей, приставил швабру к стене и, смеясь, вышел из коридора.
– Тогда возьми Габо и оставь его в сарае, – предложила Маримар.
– Там папа режет свинью! – сообщил первый близнец.
– Ладно, – сказала она. – Отнеси его в комнату для гостей наверху. Никто не станет беспокоить Майка.
– Наверное, потому что он похож на рыбу-каплю, – сказал второй близнец.
– Нет, нет, рыбы-капли круглые и розовые. Он похож на детеныша рыбы-капли и жирафа, – сказал первый близнец.
Маримар заметила свою очень беременную кузину, вразвалку спускавшуюся по лестнице. Если она и слышала, что близнецы говорили о ее муже, то никак это не прокомментировала.
Хуан Луис и Гастон пискнули, как поцарапанная пластинка. Они подхватили древнего петуха, и Хуан Луис – вероятно – обнял его, как младенца.
– Привет, Тати, – сказала Маримар.
– Я как раз спустилась, чтобы принести Майку что-нибудь выпить. Он…
Она остановилась перед Маримар и запнулась, не в силах подобрать слова. Он не может справиться с этим? Он не может справиться с нами?
– Да, – закончила за нее Маримар.
В этот момент в коридор вернулся Рей с высоким стаканом в руке, в котором болтались веточка розмарина и лед.
Маримар схватила стакан, не обращая внимания на недоумение, появившееся на его лице.
– Майк может выпить это, – сказала Маримар.
Она протянула стакан тому близнецу, который не держал петуха, и подмигнула им обоим.
– Отнеси это мужу Тати. И береги Габо.
На их лицах появилась улыбка Монтойя, за которой хранились сотни тайн.
– Пойду налью себе снова выпить, – сказал Рей. Он протянул руку Тати. – Орхидея хочет тебя видеть.
Маримар отступила от Тати, увидев очертания ножки прямо сквозь рубашку своей кузины.
Тати погладила живот.
– Ой! Я думала, она разговаривает с Энрике.
– Он где-то там, этот человекоподобный мешок, – сказал Рей.
Рей и Татинелли отправились навестить бабушку. Близнецы спасали домашнее животное, остальные аврально готовили, и Маримар должна была внести свою лепту. Надо было работать.
Долгое время после переезда в Нью-Йорк Маримар хотела только одного – выкинуть из головы дом и Орхидею. Жестокая любовь города служила своего рода барьером для воспоминаний о трагической гибели матери или о долине и фруктовых деревьях с блестящими, вечно спелыми плодами. Но воспоминания неизбежно приходили к ней, потому что выбросить Четыре Реки из головы и сердца было все равно что пытаться жить изо дня в день с завязанными глазами и связанными за спиной руками. Маримар думала, что покончила с Четырьмя Реками, но Четыре Реки еще не покончили с ней.
Теперь, когда она оказалась здесь, от этого было не уйти. Маримар вспомнила, как сорвала полногтя, пытаясь вырвать лавровый лист на двери. «Это ты виновата! – кричала она, кровь капала на половицы. – Ты не защитила ее. Ты убила ее». Маримар вспомнила, как ладонь Орхидеи обожгла ей щеку, и неподвижность, тишину дома, когда Орхидея уселась в свое проклятое кресло, выпила свой проклятый виски и погрузилась в ту оглушительную тишину, которая могла длиться целыми днями. Они даже не попрощались.
Пена Монтойя утонула. Сейчас Маримар смирилась с этим, но тогда она не хотела в это верить. Ей нужно было кого-то обвинить, и она обвинила Орхидею. Маримар любила бабушку. Хотела обладать ее магией. Она потратила впустую семь лет, кипя гневом; сейчас она провела здесь всего несколько часов, вдыхая пыльный воздух, глядя на бабушку в ее состоянии – и, почувствовав тоску по дому, была готова простить.