Маримар выбежала в коридор в поисках ответов, сжимая фотографию, как компас. Пот собрался у нее между грудей, струйкой побежал по спине. С бешено колотящимся сердцем она ворвалась в гостиную. Сюда перенесли стол, накрытый на шестнадцать персон. Серебряные столовые приборы, канделябры и фарфоровая посуда поблескивали в вечернем свете. Красные угольки мерцали в камине, как крошечные мигающие глазки.
– Что это? – спросила Маримар, поднося фотографию к лицу бабушки.
Орхидея помешала лед в своем напитке указательным пальцем. Ее ноготь превратился в тонкую ветку, похожую на весенние побеги.
– Это фотография, Маримар.
Маримар хмыкнула. К этому все и шло. Действительно что-то узнать от бабушки можно было, только задавая вопросы, предполагающие ответ «да» или «нет».
– Разожги огонь, Маримар, – тихо сказала Орхидея. Вокруг ее губ залегли глубокие морщины, глаза становились то черными, то молочно-серыми.
– Разожгу, если ты мне ответишь. – Но Маримар знала, что все равно выполнит просьбу, поэтому добавила сдавленным голосом: – Пожалуйста.
– Мне холодно из-за превращения.
«Превращаться» было более красивым способом сказать «умереть». Маримар не могла ей отказать, даже если злилась. Оставив фотографию на столе, она вытащила два полена из железной стойки в углу. Зажгла четыре спички одновременно и дождалась, пока пламя разгорится. Села на свободный стул перед Орхидеей и снова взяла в руки старую фотографию.
– Это мой отец?
Орхидея выпила.
В этот момент она напомнила Маримар Рея. Или tía Флоресиду – ямочкой на щеке, которую унаследовали только они. Удивительно. Искра Орхидеи.
– Ты уверена, что хочешь знать?
Нет, она не была уверена, но все равно ответила:
– Да.
Новые побеги проросли на костяшках пальцев бабушки, на ее запястьях. Она сделала глубокий вдох, словно ей было больно, и сказала:
– Это он.
– Ты знала, что это для меня значило.
Маримар дрожала. Она снова посмотрела на фотографию. Голова ее матери клонилась к мужчине, как цветок к солнцу. Ее отец. Огни чертова колеса на заднем плане были размыты. Она практически слышала заразительный смех своей матери. Абсолютная радость на лице Пены означала, что когда-то они были счастливы – что же случилось потом?
– Что я, по-твоему, должна была сделать? Отдать тебе старую засвеченную фотографию? И что бы с ней делала ты?
– Почему ты не скажешь мне правду? Неужели это так трудно?
– Потому что я не могу произнести его имени, Маримар! – воскликнула Орхидея, ее дыхание было прерывистым. Она закашлялась. Она прикрыла рот рукой, и на ее ладонь посыпались крошечные кусочки сухой земли.
Маримар хотела принести воды, но Орхидея покачала головой. Тогда Маримар взяла бутылку бурбона и снова наполнила стакан Орхидеи. Та взяла его дрожащими руками и выпила. Прочистила горло, и ее голос зазвучал ровно.
– Я не могу говорить обо многих вещах, – с горечью сказала Орхидея.
– Почему?
– Потому что я сделала выбор, давным-давно. – Она схватила Маримар за руку и сжала ее. Красивый темно-карий цвет ее глаз снова поблек. – Я думала, что здесь мы будем защищены, и не видела опасности, пока не стало слишком поздно. А потом он забрал ее…
Орхидея наклонилась вперед. Она уронила свой стакан, и он разбился на мелкие осколки. Маримар видела, как напряглось горло бабушки и она выкашляла еще больше земли. На этот раз ее дыхательным путям потребовалось больше времени, чтобы очиститься.
А потом он забрал ее. Несмотря на ревущий огонь, Маримар почувствовала озноб. Она отошла от бабушки, которая откинула голову на высокую спинку стула, пристально глядя на Маримар.
– Моя мать в самом деле утонула?
– Да.
– Отец имел к этому какое-то отношение?
Орхидея вздохнула с ужасным хрипящим звуком.
Поэтому она только кивнула, но даже это движение причинило ей боль.
Маримар хотела узнать сотню вещей. «Что здесь происходит?» «Почему мы не можем это остановить?» «Почему ты не пыталась сказать мне раньше?» «Кто ты?» «Что разбило твое сердце так, что его осколки пролетели через поколения?»
Но Маримар знала, что унаследовала молчание своей бабушки, и, ничего больше не говоря, вышла из комнаты.
Она повернула в коридоре направо и срезала путь через кухню. Стены здесь покрывала бирюзовая и белая плитка, сквозь разбитые окна змеились виноградные лозы. Ее тети и дядя Феликс были заняты чисткой картофеля и зеленых плантанов, нарезали кубиками столько лука, что им приходилось подпевать музыке, чтобы бороться с текущими слезами. Tía Сильвия сдула прядь волос с лица, высыпала полмешочка риса в гигантскую стальную кастрюлю и крикнула: