Затем мы взошли на седьмое небо, и я узрел старика [...] свет и чья одежда была белой. Его трон, который на седьмом небе, был ярче солнца в семь раз. Старик сказал, говоря мне, "Куда ты идешь, Павел? О благословенный и избранный от чрева его матери". Но я посмотрел на Духа, и он кивал головой, говоря, "Говори с ним!". И я отвечал старику, "Я иду в место из которого пришел". И старик отвечал мне, "Откуда ты?" А я ответил, "Я спускаюсь в мир мертвых, чтобы вести захваченного пленника, что был в Вавилонском плену". Старик отвечал мне, говоря, "Как ты сможешь уйти от меня? Взгляни и увидь правителей и власти". Дух сказал, "Дай ему знак, что у тебя, и он откроет тебе". И затем я дал ему знак. Он отвернул свое лицо к своему созданию и тем, кто его собственные власти.
Затем седьмое небо открылось и мы взошли на Огдоаду. И я увидел двенадцать апостолов. Они приветствовали меня и мы взошли на девятое небо. Я приветствовал всех тех, кто были на девятом небе, и мы взошли на десятое небо. И я приветствовал своих собратьев духов.
Апокалипсис Павла.
Комментарий к первому Апокалипсису Иакова
В самом тексте данный трактат называется просто Апокалипсис Иакова. Однако мы будем называть его Первым Апокалипсисом Иакова, исходя из того, что следующее сочинение (V,4), тоже называется Апокалипсисом Иакова.
Наш апокалипсис является блестящим примером "диалога Откровения". Партнёры по этому диалогу - сам Господь и Иаков, брат Господа (хотя в дальнейшем в тексте и говорится о том, что понятие "брат Господа" следует трактовать в чисто духовном смысле). В первой части трактата (24,10 - 30,11) Иаков задаёт Господу вопросы, отражающие его озадаченность наличием страдания. Иаков желает вознесения вместе с Господом, и Господь дарует Иакову утешение в терминах обычного для гностиков учения о месте человека во Вселенной.
Косвенное и мимолётное обращение к распятию (в 30,12-18) служит поворотным пунктом в повествовании. После появления Господа вновь в рассказе начинает преобладать ряд заклинаний, переданных Иакову для того, чтобы он оказался способным принять вызов враждебных сил, которые будут пытаться препятствовать его восхождению к "Предсуществующему" после его мученичества (32,23 - 36,1). Эти заклинания воспроизводят те драматизированные тексты, которые появлялись повсеместно в рамках описания посмертных ритуалов в валентинианском гностицизме (см. Ириней, Haer. 1.21.5, Епифаний, Pan. 36.3.1-6). Вполне возможно, однако, что одна из характерных черт данного текста ("Я есмь единственный, сын Расы Отца") была тесно связана с Corpus Hermeticum (13.3). Другие интересные фрагменты, находящиеся во второй части нашего апокалипсиса, включают в себя и руководства, относящиеся к сохранению данного трактата в тайне (36,13 - 38,11), и комментарии относительно потребности в женщинах-ученицах (!) (38,15 - 41,18), упоминается также упрёк Иакова в адрес Двенадцати апостолов (42,20-24), а в конце текста также приводится относительно длинное повествование (дошедшее сильно повреждённым) о мученичестве Иакова.
Обозначение в тексте Иакова как "Иакова Справедливого" (32,2-3, сравн. 43,19) указывает на контакт с иудео-христианской традицией (Эгессипп, у Евсевия, Н.Е. 2.23.4,7; Евангелие от Евреев, у Джерома, De viris inl.2; Gos. Thom., стих 12). Включение же Аддайя (36,15-24) в список лиц, обязанных хранить данное учение в тайне, говорит о контакте с Сирией, и в силу этого, вероятно, с семитической формой христианства (ср. у Евсевия, Н.Е. 1.13). Некоторые ученые считали также, что и многочисленные прочие темы повествования апокалипсиса претерпели влияние иудео-христианской теологии. Но помимо той важной роли, которая отводилась Иакову Справедливому, в тексте слишком мало такого, что могло бы даже с некоторой смелостью быть списано, в частности, на влияние иудейского христианства. К тому же, существует и немалая возможность того, что фигура Иакова была результатом замены сектой гностиков какой-либо другой фигуры, и таким образом стала для них удобной зацепкой, о которую могло "зацепиться" их учение.
Одной из причин обращения к фигуре Иакова был тот факт, что последний находился вне круга двенадцати апостолов, и в силу его отношения к Иисусу (здесь понимаемого в чисто духовном смысле) он мог бы быть подан как основатель более чистой формы гностического учения, чем та, которую представляли Двенадцать. И именно установка на то, чтобы держать Учение в тайне, служила объяснением, почему непосвящённым гностицизм впоследствии стал казаться относительно поздним течением религии Иисуса. К тому же наш апокалипсис был попыткой представить альтернативу доктрине апостольской власти, имевшей столь большое влияние вплоть до современного католицизма. Однако трактат расставляет акценты и так, что Иерусалим и иудаизм вообще оказываются связанными с более тёмными силами Вселенной, тогда как Двенадцать апостолов (и, следовательно, правоверное христианство в целом) дрейфуют всё же в сторону более благих сфер деятельности Ахамот, т. е. меньшей части Софии.
Другая причина данного обращения, видимо, состоит в том, что фигура Иакова позволяла некоторым гностикам как бы придавать больший смысл истории I столетия вообще. Ведь падение Иерусалима было тогда главным событием, но его объяснение не приветствовалось. И хотя вскоре стало казаться естественным расценивать как катастрофу третирование Иисуса евреями (ср. Ориген, Contra Celsum, 2.13; Евсевий, Н.Е., 3.7), ещё более естественным было связывать падение Иерусалима с трагедией, ниспосланной Иакову еврейскими властями как раз накануне Большой войны с Римом (Эгессипп, в Евсевии, Н.Е., 2.23). Известному христианскому учёному Оригену довелось отразить в своих трудах такое понимание событий (ср. Contra Celsum, 1.47).
Наш апокалипсис, однако, не вдаётся в дискуссии по данному вопросу и находит возможным эксплуатацию фигуры Иакова по двум, как нам представляется, причинам. Во-первых, различия между искупителем (Господом) и искупаемым (Иаковом, прототипом ученика) весьма слабо освещается в гностицизме (ср. 27,8-10, где Иаков прямо отождествляется с "Тем, Кто Есть"). Соответственно, эти две фигуры скорее дополняют друг друга, нежели соперничают, причём дополняют теми методами, которые остаются непонятыми ортодоксальным христианством.
Во-вторых, это основная точка зрения гностиков на мученичество, которое не вызывало у них понимания, как и причины, побуждавшие людей к мученичеству: решение принять его, говорили гностики, приходило только после длительного периода страха и тревоги, совершенно естественных при ожидании своей участи в их условиях. Т. о., распятие Иисуса и мученичество Иакова выглядят в трактате второстепенными эпизодами, каждый из которых требовал полного объяснения с т. зр. его необходимости для победы над силами тьмы. Далее, ниспровержение Архонтов Иаковом на пути его восхождения к Богу предположительно связаны с фактом падения Иерусалима, этого места обитания (согл. 25,15-19) многих Архонтов.
Истолкование роли Иакова Справедливого в раннем христианстве приводится во фрагменте Климента Александрийского: "Иакову Справедливому, Иоанну, Петру, Господь передал Гнозис после своего воскресения. А они уже передавали его другим апостолам. А другие апостолы передали его семидесяти..." (Евсевий, Н.Е. 2.14). Этот пассаж скорее всего означает, что в христианстве (как целом) существовали (и, несомненно, частично совпадали друг с другом) три основных стадии в развитии образа Иакова:
1) как Иакова Справедливого, символа иудео-христиан;
2) как получателя Откровения гностического духа от воскресшего Иисуса;
3) как воплощения всего собрания апостолов Господа в ортодокса-лизированном христианстве.
(Наш апокалипсис, несомненно, отражает заинтересованность в образе Иакова, отражённом в п. 2).
Отметим в заключение, что в нашем апокалипсисе прослеживается некое очевидное целенаправленное влияние эзотерической иудейской спекуляции. Так, исходя из наличия сложных числовых манипуляций в тексте и из осознания важности числа 72 в иудейской священной науке, мы можем заключить, что "Двенадцать Гебдомад" (12?7) в сумме дают 72 Неба (26,2-18).