— Вижу, у кого-то тоже авральные дни. Вон какие круги под глазами.
На Тийле сегодня бусы из ракушек — крупных, ярких, с цветом и покроем мундира совершенно не сочетающихся, и многие б, наверное, сказали, что выглядит это безвкусно. Элентеленне так сказать не могла — не лорканцам выступать экспертами стиля, моду всю дорогу Наисветлейший запрещал. Ей лично всегда нравилось, когда Тийла принаряжается — красивым шлассена только шлассен и может назвать, но Тийла добра и жизнерадостна, поэтому на неё приятно смотреть, и её бусы, шейные платки или заколки — часть производимого ею позитивного впечатления. Вот Эми редко вспоминает о чём-нибудь кроме маленьких, почти незаметных серёжек, она украшаться не видит смысла…
— Да, работёнки хватает. Господин Синкара уходит же, надо все дела в лучшем виде передать.
— Господи, отделению без году неделя, успели уже завалов накопить… Хотя, наверное, как и наши же, ещё с яношским не со всем разобрались… Что, точно уходит?
— Переводится на Экалту. Грешно так говорить, но услышал Наисветлейший наши молитвы, — Элентеленне быстро оглянулась, хотя знала, что Синкара с утра должен руководить погрузкой антиквариата, возвращаемого на Шри-Шрабу, — извини, Эми, что так говорю.
— Ничего, я знаю, что как начальство он не подарок.
Тийла фыркнула.
— А кто подарок-то? Наш Хемайни тоже жизни даёт. Да это и нормально, сами тоже не прохлаждаются.
Элентеленне выгрузила с подноса чашки.
— Это-то я понимаю, тут ничего не говорю… Если б он ещё язык свой ядовитый как-то сдерживал. Ну не такой я маньяк, чтоб помнить наизусть, какую именно органику запретили к вывозу с Ипша. Мне в файл заглянуть надо. А то и ошибиться могу.
— Ой, помню, как я в реестре недвижимости с сонных глаз буквой ошиблась, не на того типа выписку сделала. Три года прошло, до сих пор стыдно. Хорошо, заметили вовремя. Да, повезло Мэрси, что не в контрабанде она. А кто теперь у вас главным будет?
— Каис, это прямо и гадать нечего. Она ж после Синкары самая опытная. Ну или Альтака ещё кого с Яноша перетащит.
Тийла покачала головой.
— Невесело Эми, конечно. Она ж за ним сюда перевелась, так он и отсюда теперь уходит, а на Экалту-то никак…
— Не так уж прямо и за ним, — буркнула Эми тоном, не предполагающим, что ей кто-то поверит.
— Неожиданно это он на родину решил вернуться. У него же вроде бы такие карьерные планы были.
Элентеленне вперила в незабудку на щеке Эми погрустневший взор. Как бы хотелось и впредь, как всегда, говорить о господине Синкаре с жалобами и усмешками, легко переходящими одно в другое, а не так, серьёзно.
— Ну, как Сима говорит, не столько в карьерных планах было дело, сколько в том, что не хотел возвращаться на пепелище. Но пришлось бы однажды всё равно. Куда мы денемся от своих корней…
В кабинете царила блаженная тишина — Дайенн была сегодня первой. На столе Шлилвьи уже громоздилось несколько коробок от коллег-аналитиков, на столе Сингха и Ситара белела записка от сменщиков. День ожидается рутинным… за что, впрочем, хвала Валену, должны быть и такие дни. Да и как ни крути, надо Алваресу отлежаться. С его патологической страстью получать телесные повреждения в каждом деле, его земные и центаврианские предки делают ставки, к кому из них он вскоре присоединится. Включив компьютер и оценив время до начала смены, Дайенн поколебалась и вставила в гнездо кристалл Схевени, который она из непонятных ей самой параноидальных соображений таскала с собой. «Таким образом, в буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим, в коммунистическом обществе — настоящее над прошлым. В буржуазном обществе капитал обладает самостоятельностью и индивидуальностью, между тем как трудящийся индивидуум лишен самостоятельности и обезличен. И уничтожение этих отношений буржуазия называет упразднением личности и свободы! Она права. Действительно, речь идет об упразднении буржуазной личности, буржуазной самостоятельности и буржуазной свободы. Под свободой, в рамках нынешних буржуазных производственных отношений, понимают свободу торговли, свободу купли и продажи»*. Дайенн потёрла виски. Да почему, почему так? Не всё ведь в жизни сводится к торговле, в любом её понимании, далеко не всё на ней зиждется… Да, она готова согласиться, для многих обществ это, возможно, так, Алварес, воспитанный на рассказах матери о центаврианском обществе, где всё решает материальное благосостояние и влиятельность семьи, должен испытывать отвращение к подобному положению вещей, и это отвращение крепло по мере того, что он узнавал о прошлом Корианны. Но есть ведь общества, которые… ну, переросли этап поклонения материальному, по мере развития технологий победив голод и болезни, перестав испытывать вечный страх оказаться в ущербе, они обратили внимание на более значимое. Конечно, не очень много можно привести таких примеров, и будет нескромным первым называть имя собственного мира… «Все возражения, направленные против коммунистического способа присвоения и производства материальных продуктов, распространяются также на присвоение и производство продуктов умственного труда. Подобно тому как уничтожение классовой собственности представляется буржуа уничтожением самого производства, так и уничтожение классового образования для него равносильно уничтожению образования вообще. Образование, гибель которого он оплакивает, является для громадного большинства превращением в придаток машины»*. Что ж, она может, по крайней мере, с полной уверенностью сказать Алваресу, что это — не про Минбар! Непреложный закон их общества состоит в том, что духовный продукт одних обогащает всех, он выражается и в вере, что дух после смерти, соединяясь в Озере Душ с другими духами, обогащает всю нацию. Не считать же заслуженное почтение к именам великим учителей таким присвоением… Это не имеет общего с принципом авторских прав и патентов у других миров. Да, конечно, минбарцы ревностно оберегали свои технологии от чужаков тысячу лет, но это ведь иное… Да и эта тысяча лет, как ни крути, закончилась с образованием Альянса, когда по условиям соглашения они поделились многими технологиями. Или имеется в виду различие образования для представителей разных кланов и каст? Но ведь образование в любом случае будет различным, невозможно дать человеку такое образование, чтобы оно было универсальным…
Скрипнула дверь, Дайенн моментально свернула файл, но это оказался Шлилвьи, рассеянно поздоровавшийся и проползший к своему месту. Ещё раз нырнув в сноски касаемо античной и феодальной собственности, Дайенн продолжила чтение. «Уничтожение семьи! Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов. На чём основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит своё дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции. Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого её дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала. Или вы упрекаете нас в том, что мы хотим прекратить эксплуатацию детей их родителями? Мы сознаёмся в этом преступлении. Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы хотим уничтожить самые дорогие для человека отношения»*. Это звучало как-то… нервирующе. Прямо будто специально для неё, будто в ответ на всё то, что она больше всего любила предъявлять Алваресу. Почему, если спросить себя? Потому что она очень любит свою семью, очень болезненно воспринимает любой намёк на покушение отнять у неё то, что ей дорого. Но разве она осмелится отрицать, что её жизнь могла сложиться и по-другому, и вовсе не в том плане, что авторы их проекта менее всего предполагали будущее усыновление их детей минбарцами. Как минимум, Мирьен у неё легко могло не быть, это было снисхождением, исключением — позволить взять сразу двоих. Да и с родителями, при других условиях, она могла разлучиться гораздо раньше, далеко не все родители-воины могут сами быть наставниками своим детям. И это было б справедливым замечанием к ней, как и справедливым было б замечание к Алваресу, что сам-то он воспитывался в семье и, кажется, его язык не поворачивается жалеть об этом. «А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу и т. д.? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса. Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты»*. Да, если вспомнить все рассказы Нирлы, если прибавить рассказы Алвареса о той девочке в пустыне и других детях там же, которым, в сравнении с маленькой телепаткой, «повезло», это будет самой прямой иллюстрацией к тому, о чём здесь говорится. Родители, живущие в нищете и невежестве, имеют не очень много возможностей проявлять родительскую любовь и заботу. Можно произносить высокие речи о понимании и прощении к своим родителям, что дали слишком мало — сколько могли, но лучше произносить такие речи в случае недостатка внимания и родственной нежности, а не в случае жестокости — а отрицать такое явление в нашей несовершенной вселенной будет попросту лицемерием и глупостью. Алварес прав, не стоит весь мир равнять по Минбару…