— Дороги она как будто не заметила, фриди Алион. Тот максимум реакции, который я наблюдала от неё, это лёгкий поворот головы. Правда, один раз… В салоне показывали новости, большой репортаж о рабочей поездке императора Котто… Так вот, мне показалось, что Аделай внимательно смотрела эти новости. Не просто смотрела в сторону экрана, как обычно, безучастным взглядом, каким она с тем же успехом могла смотреть в стену, а почти осмысленно, с искрой интереса. Она улыбалась… Позже я показала ей фотографию императора Котто, она забрала эту фотографию и не соглашалась отдать, несмотря ни на какие уговоры. Я не знаю, что для неё значит фигура императора, хороший символ или дурной, но я намерена использовать любую зацепку, которая поможет вывести её из её нынешнего состояния.
Окончательно сломив волю Реннара и практически самовыписавшись из госпиталя, Вадим решил навестить свидетеля, тем более что слышал, что его вскоре у них заберут — бракирийская сторона, зацепившись за следы каких-то давних дел о разборках криминальных кланов Экалты, затребовала его к себе, и Альтака развёл руками — возможности его, конечно, велики, но не беспредельны, а давить по неофициальным каналам он как-то остерегается. Но на Экалту переводится также Вито Синкара, он сможет проследить, чтобы их свидетель не канул бесследно, и если появится что-то новое-существенное в его показаниях — он сообщит… Утешало это, правда, слабо.
Лоран сидел за столом, сгорбившись над какой-то книгой, ещё стопка книг возвышалась рядом. На звук открывающейся двери он обернулся.
— Я ждал, когда же вы придёте. Но понимаю, вам пришлось провести некоторое время в госпитале… И сейчас вы не совсем здоровы.
Из этого парня отличная Дайенн могла б получиться, оставалось хмыкнуть про себя. Можно не сомневаться, она будет в ярости, узнав, что Реннар позволил ему уйти. Что-то такое она ведь и сказала в последнем разговоре — что кое-кто тут, похоже, собрался переползать из одного патологического состояния в другое, минуя стадию выздоровления.
Мальчик между тем встал и медленно подошёл — красные глаза, не мигая, вглядывались в лицо гостя, тонкие ноздри слегка трепетали.
— Что-то не так с вашим сердцем. Но разве тех, у кого больное сердце, берут в полицию…
О Раймоне и теперь медики ведут озадаченные перешёптывания — диагностические способности ранни, и осознанные-то им как что-то нетривиальное и заслуживающее внимания сравнительно недавно, он им тоже демонстрировал, как и особенности слуха и зрения. В госпитале, то есть, с большинством пациентов и по виду понятно, что произошло, но Раймон угадывал и хронические заболевания и физиологические особенности самих медиков. Наверное, это тоже было проявлением по-звериному острых чувств — глаз ранни нетерпим к яркому свету, но в комфортном для них приглушённом свете видит больше, чем земной или минбарский, обоняние позволяет различать в кожных секретах и даже в крови, сквозь кожу, изменения баланса веществ. Раймон говорил, что дети ранни ещё плохо способны к этому — это чутьё развивается по мере развития структур мозга, завершающегося обычно годам к 30. Удивился ли он, осознав, что у «голодной плоти» это считается чуть ли не за мистическую способность? Не то чтоб. Всё-таки более удивительно для ранни обнаруживать в разумных животных что-то общее с собой, чем отличное — тем, кто постоянно нуждается в пище и сне, конечно, не по силам такой анализ… Но само по себе чутьё — ещё не всё, надо ещё понимать, что именно ты чувствуешь, знать законы функционирования этого организма, его физиологию и биохимию. У Раймона было сто лет и предшествовавшая этому профессиональная подготовка, Лоран же ещё дитя, поэтому его слова Вадима нисколько не смутили. Вероятно, он чувствует и не может понять противоречия сочетания центаврианских и земных особенностей в одном организме, и лишь по совпадению это облеклось в ту же форму, что и тревоги матери в его детстве, несколько уменьшившиеся по мере его взросления — в самом деле, как-то живут земляне с одним сердцем…
Вадим прошёл и сел на стул, невольно поморщившись, кивком предложил Лорану сесть напротив него на кровать.
— Тебя скоро увезут, и я хотел поговорить, пока есть такая возможность.
Лоран кивнул на стол.
— Вито Синкара принёс мне учебники бракирийского языка. Вряд ли я много успею выучить, но чем раньше начну, тем лучше. Вроде, на Экалте и земной знают многие, но всё же будет непросто… Что же ещё вы хотите? В отчётах всё есть.
Вито Синкара как-то непостижимо заботлив. Земного языка ему что ли мало для получения всех интересующих его сведений…
— Я думаю, ты понимаешь — это не допрос. Я просто хочу услышать… услышать то, что знаю и так, и возможно, услышать что-то большее.
Да, у них не было возможности поговорить обстоятельно, Лоран старался как можно больше загружать голову изучаемым языком, чтоб как можно меньше предаваться сожалениям. Могли ли они, перед его первыми шагами к возвращению, предполагать, что этот человек, увидеть которого было второй его целью, будет серьёзно ранен, а может быть, даже погибнет? Должны были. Да, они не оставили для полицейских ни одного живого врага на той базе, но не в остальной вселенной. А могли предполагать, что этому человеку и не позволят, по внутренним-личным причинам, этих встреч? Этого не предполагали, но вероятно, это и произошло. Вито Синкара забрал под свою власть неожиданного и такого важного свидетеля для того, чтоб защитить чувства Раймона, но также он хотел и защитить чувства Вадима Алвареса, это наверняка. Которому никуда уже не деться от правды, что его брат и есть тот преступник, которого они ловят всей галактической полицией, но которому хорошо б ещё хоть какое-то время пожить без всяких подробностей. Вито Синкару они не предполагали.
— О нём? О вашем брате… Элайе?
Он произнёс это имя так, как пробуют на языке иномирное слово, которое не уверены, что смогут произнести, как пробуют в руке неизвестное оружие, которым не знают, как пользоваться.
— Ты знал его под другим именем, верно?
Ранни наклонился к Вадиму, как-то странно улыбаясь.
— Верно. Под твоим.
Вито Синкаре это едва ли понравится, ну да и пусть. Пусть они, взрослые, потом выясняют отношения, сколько влезет. А этот человек имеет право на свои ответы, он столько к ним шёл.
Вадим прикрыл глаза. Вряд ли это от слабости, от того, что рановато покинул палату, так мутилось в голове. Скорее — от близости к тому, о чём не переставая думал четыре года.
— Но почему? Почему он назвался вам этим именем?
— Очевидно же. Это главное из того, что он смог вспомнить. Он рассказывал… и выводил это имя на листе. Вот так, — Лоран воспроизвёл в воздухе движение кисти Элайи, когда-то давно, над кириллической прописью.
— Главное… значит, было и что-то ещё?
Привязанности — это слабость, говорила Аврора. Когда у человека есть кто-то дорогой — он становится мягоньким, как кишочки. Он думает о том, чтоб с этим его дорогим человеком всё было хорошо, он был здоров, счастлив, улыбался. Он не понимает, что не может всегда всё быть хорошо со всеми дорогими людьми всех во вселенной. А может, и понимает, но тогда главное — чтоб с МОИМ так было, вот к этому и приложить все усилия… Лоран понимал, зачем она это говорит. Про кого. Не так много было тех, у кого, как у него, остался кто-то дорогой по другую сторону их дороги, о ком неизбежно было вспоминать, тосковать — от неё ведь такое не спрячешь. Только он, он один мог спрятать — но она ведь всё равно понимала, даже не видя этого. Для неё это было слабостью, путём к предательству. Но правда была в том, что и у Вадима такой дорогой человек был, и не помня, он всё же знал об этом.
— Немногое. Какое-то голубое поле. Красные цветы, собранные в букет. Высокие и очень яркие горы. Свечи в подсвечнике. И огонь. Огонь, из которого Бог говорит с избранными своими, и ведёт, указывая им путь. Аврора сумела бы объяснить лучше, чем я. Она видела это. Осколки в его сознании, отсветы, следы, не более. Тьму, первобытный хаос, где земля была безвидна и пуста, и дух божий носился над водами…
Вадим почувствовал, как холод пробирается по ногам. Свечи… давно ли он вспоминал эти свечи, упрямо поджатые губы Элайи, его дрожащую, как разгорающийся огонёк, руку. Его слова о том самом огненном столпе, ведущем сквозь мрак…