— Она пыталась собрать эти осколки, хотя они выскальзывали из рук, раня пальцы. Она поняла, что эти воспоминания — не все его, это отражения в его памяти мыслей тех, кого он знал когда-то, в том прошлом, которое нам неизвестно. Она сумела поймать след, ментальный отпечаток… нет, она ничего не смогла узнать о личностях, к которым относились эти цветы, эти горы, этот огонь. Ни имён, ни лиц. Только этот ментальный след, говорящий о том, что это не его память… Она собирала эти фрагменты, скрепляя по общему ментальному следу — ну, как вы прикрепляете на стене рядом фотографии и заметки, относящиеся к одному делу. Только у этого она не смогла определить ментального слепка — у имени…
Это можно вспоминать бесконечно (и времени у него на это впереди, определённо, много). Одни жалели — как может человек жить без памяти, без понимания, кто он и откуда, а другие говорили, что они много б отдали за то, чтоб забыть всё, что с ними было. Он утешал сопереживающих — такова уж его натура — уверяя, что ему не нужно это прошлое, ему дорого настоящее — они все и то, что они вместе делают. Но не точило ли его это на самом деле? Только Аврора могла знать…
— И поэтому не сомневались, что оно его. Но причина в том, что моего ментального следа не могло быть в его сознании. Я непроницаем для сканирования. Это было обычным воспоминанием для него, таким, как у любого нормала…
В глазах Лорана промелькнуло что-то похожее на жадный интерес и восторг.
— Ты как ранни. Не знаю, как это может быть, если ты не можешь быть одной с нами природы. Но не помня тебя, он помнил о тебе, и потому в нём вызвало не ужас, а совсем наоборот, когда он не смог просканировать меня. Интересно, подействует ли на тебя «прах»?
— Это пустой разговор. «Прах» больше не встречается во вселенной, — пробормотал Вадим, понимая, что лукавит — упоминания о нём он, во всяком случае, слышал.
Это выражение на раннийском лице смотрится… странно. Как увидеть на нём крошки печенья. Такой нездоровый азарт, такая едва сдерживаемая страсть кажутся несовместимыми с «замороженным» организмом.
— Не совсем так. Есть во вселенной места, где его производят. Сумели взломать формулу… я не скажу, где. Скажу только, что это точно так, потому что я держал это вещество в своих руках.
— И употреблял? Но… зачем?
Ранни склонил голову, глядя на него испытующе и как-то печально.
— Неужели ты не можешь этого понять? Ты, который, как мы, живёт за вечной стеной от мыслей близких? Это возможность самому открыться, и прикоснуться к самой сути того, кто настолько тебе дорог. Да, природой нам эта возможность не дарована, но не в нашей ли власти, не в нашем ли праве переиначить природу? Ведь таково и было наше предназначение — ломать порядок, установленный тьмой, злом. Ты-то знаешь его силу… Его сила дана ему не просто так, и как меч не может прожить свою жизнь в ножнах, так и эта сила не может быть без права, без власти. Он спасал нас ценой своей жизни, своих мук после каждого сражения с тьмой, ты-то знаешь, как его сила мучительна для него самого. Каждый выплеск его силы опустошал, иссушал его, наполняя болью тьму, где кружились осколки его памяти. Но поднимаясь, он продолжал — ради нас, ради всех тех, кого он вывел из рабства, подарив землю обетованную, которой вовек не коснётся скверна. Есть какой-то знак судьбы в том, что зовут его — Элайя, хоть мы и не знали этого имени… до недавних пор.
Зачем он это делал… Чтобы стать ближе, чтобы понять. Всё, насколько возможно, понять. Прикоснуться к этим цветам, этим свечам. Аврора дала понять — это страшно. Тьма и первобытный хаос — это страшно. Но что могло быть достаточно страшным, чтоб остановить, когда речь идёт о Нём?
Вадим с трудом разлепил пересохшие губы.
— Как давно он знает… обо мне?
Как давно он сам принял, смирился, что это действительно об Элайе? Наверное, только в госпитальной палате, на грани забытья, когда Дайенн уступала надзор за ним транквилизатору. До этого, от высказанной безумной догадки — вплоть до кивка этого мальчишки прямоугольнику фотографии, он не надеялся, конечно… неправильно называть это надеждой. Но упрямые возражения Дайенн всё же поддерживали его. Тяжелее бы было, если б все сразу и безоговорочно согласились…
— Не очень давно. Есть знак судьбы и в том, что тебе досталось это дело, и мы, конечно, не могли не пожелать узнать, кто ведёт это дело… И когда он увидел твоё лицо, он был, это правда, потрясён.
— Он… вспомнил?
Лоран поёжился. Концентрироваться на беседе становилось всё труднее — близость человека, настолько не постороннего самому дорогому для него существу, будоражила нутро. Его запах рождал представления, каков может быть вкус его крови, схожа ли она с кровью Вадима, с кровью ранни.
— Не уверен. Но определённо, он понял, что вы как-то связаны, и в этом тоже есть божий промысел.
«Он не заслуживал, чтоб его мечта сбылась ТАК», — поймал он, засыпая, слова Дайенн кому-то. А чего он мог бы хотеть? Чтоб его брат был мёртв? А приходится признать, иной вариант мог быть только таким. Если б не потеря памяти — если это действительно правда — можно ли считать, что Элайя непременно вернулся б домой? Или посчитал, что не может, после всего совершённого? Лоран решил не подвергать опасности отца, решил осознанно продолжить путь, на который встал невольно — почему Элайя не мог решить так? Непродуктивно об этом думать…
— Лоран, зачем вы откачивали из жертв кровь? Ведь тебе она не нужна?
Он знал этот ответ. Уже знал наверняка, но хотел услышать — как ещё одно проклятое подтверждение, что речь действительно о нём, об Элайе.
Профессор Заани, рассказывая о разных видах нарушений памяти, приводил много удивительных историй. Некоторые больные, не помня, как их зовут, сколько им лет — прекрасно помнили то, что касается их профессиональной деятельности. Мать могла забыть, когда родились её дети и сколько их у неё, но стоило дать ей инструмент, которому она обучалась в детстве — руки сами вспоминали, как на нём играть. А до этого о подобных примерах рассказывал и Гроссбаум… Не зная этого, было б проще спрашивать, как мог Элайя забыть матерей, дорогу домой и даже своё имя, но не забыть элементы своей религии, трансформировавшиеся у него столь своеобразно. Но было легче понимать такие вещи, пока речь не шла о ком-то тебе близком, это правда.
— Нет, я пил только кровь некоторых землян, некоторых бракири… то, что мы можем усваивать. Он просто сказал, что так нужно. Таков высший закон. Я не уверен, что смогу объяснить… И Авроре очень понравилась эта мысль. Это она придумала некоторых особо отличившихся, которых мы забирали с собой, топить в крови.
— Аврора — это…
— Его жена.
— Жена?! И когда же он успел жениться? И по законам какого мира?
Лоран отодвинулся подальше к стене, пытаясь дышать как можно ровнее. Перед глазами плясали яркие пятна с перечисленных ранее картин — так хотелось увидеть, так хотелось понять, что за ними стоит, наивное желание, Аврора поделом смеялась над ним… а теперь так трудно решиться спросить, что это могло быть, с чем связано. Горы не его, снизошла до пояснений Аврора, он их подсмотрел у кого-то другого, кого-то, кто грустит об отце… но свечи и цветы — это он видел. Это ощущение рядом с цветами — чего-то большого рядом с чем-то маленьким, чего-то тёплого, надёжного, скрывающего тоску и отчаянье — это… мама? Его мама? Лоран не знал — он не помнил свою мать, рассказов отца достаточно, чтоб понимать, как сильно они любили друг друга, но недостаточно, чтоб понять, что это такое — «мама рядом». Аврора пожимала плечами — у неё с матерью тоже не очень сложилось.
— По законам нашего собственного мира, того мира, который он подарил тем, кого освободил, кому некуда было уйти… Ты должен был уже понять, он вправе устанавливать собственные законы.
— И где же находится этот мир?
Ещё неизвестно, есть ли в этой потерянной памяти что-то хорошее, не захочется ли, вспомнив, снова забыть. Зачем помнить, в какой яме сгнили те родители или за какую цену тебя продали. Так говорила она, и спорить с ней решимости не было. Да, у него был замечательный, любящий и любимый отец — и это заставляло испытывать вину. Перед ней, перед всеми остальными. Чем он заслужил? Разве он чем-то лучше?