Руки дрожали над клавиатурой терминала. А с кем говорить? С мамой? Нет, нет, мама точно не заслужила таких вестей. Такого потрясения, такой боли… Или с дядей Кодином? Он мог бы понять, он нашёл бы какие-то слова… Но дядя Кодин сейчас должен быть далеко, в горах. Мирьен? Они делились всем, всегда. Но можно ли поделиться подобным?
Дайенн стиснула виски. Этой дилеммы не объяснишь тому, кто не минбарец. Не минбарцу не представить, какой ужас испытываешь, когда узнаёшь о подобном, и рассказать такое не минбарцу — это величайший позор, но рассказать минбарцу — это сознательное причинение величайшей боли. Конечно, Тийла знает, Тийла поклялась не рассказывать никому… Но разве молчание отменяет преступление?
Дайенн откинулась на стуле, снова титаническим усилием удержавшись от слёз. Дилемма в том, кто она сейчас больше — минбарка или полицейский. Как минбарка, она может только проклинать себя за этот шаг — не зная, она сохранила бы спокойствие духа. А теперь она должна думать, какой шаг она, слишком юная, неопытная для таких вещей, должна предпринять для защиты чести. Но как полицейский, отстранившись от воспитания, от традиций своего мира, что она должна думать и делать, узнав, что некое высокопоставленное лицо участвовало в финансировании деятельности «Теней»? Самомнение всегда бывает наказано, и её запальчивые речи о чистоте и особом пути её мира были наказаны. Финансовый интерес может быть и не в личном обогащении, преступление может видеться необходимостью — для укрепления позиций дружественного клана в Совете, вероятно, для укрепления позиций Минбара в торговых делах, и для нового возвышения воинской касты в случае, если дело дойдёт до войны… Но оно остаётся преступлением, какие бы благие поводы к нему ни видели. Алит Соук понимал благо клана, благо своей касты так, как считал с высоты своего поста правильным, он точно не обязан был советоваться в этом с рядовыми воинами, а рядовые воины точно не должны были позволять себе усомниться в его честности. Он был чистейшим примером того, кто, как выразился Тонвико Крин, был уверен в беспроигрышности своей партии, в том, что оружие никогда не обратится против него самого. Минбару ли бояться агитации «Теней»? У Минбара нет для неё почвы. А вот у Центавра, у Земли — она всегда есть, но не поделом ли им? Лишь одно могло беспокоить алита Соука. «Конкурирующая идея». Корианна. Принявшие идеи Корианны — земляне ли, центавриане, нарны, бракири — не пойдут путём «Теней». Это для Тонвико Крина, беспринципного дельца, нет разницы, какая идея внесёт помеху в его дела, а для алита Соука есть. И можно не проклинать Крина, сказавшего те роковые слова — в конце концов, он судил по опыту своего мира, или Такерхама, посеявшего в ней ещё раньше зерно сомнения, но нельзя не проклинать себя, всё-таки перешагнувшую черту, отделяющую блаженное незнание от отравляющей душу правды…
В это время Вадим у себя в комнате с некоторым удивлением созерцал тёмно-вишнёвую бутылку с изящным витым горлышком.
— Некоторые твои коллеги умеют быть внезапными, как Килинхарская погода, — усмехнулся Илмо, скидывая китель на единственное кресло, уже увенчанное двумя рубашками и кителем Вадима, — я Синкару имею в виду. Презентовал на прощание с пояснением, что на более оправданном её применении поставили крест расовые барьеры. Что бы это значило…
— Что совместное распитие с Зирхеном может происходить единственно во сне, ясно же, — Вадим подвинулся, давая Схевени место на кровати, — интересно, это из конфиската или прямо от собственных щедрот?
— Синкара притыривает конфискат? Впрочем, чему удивляться-то… Скорее удивительна такая щедрость — он как-то выразился в плане, что не ожидает от корианцев разборчивости в хорошем алкоголе… Ну, в общем, если Синкара решил, что грех пропадать добру, то почему нам не решить так же? Прямо сейчас мы не на службе, а завтра от этого останутся одни только приятные воспоминания.
За прошедшее время уюта тут не прибавилось — а когда было его наводить. Когда, проиграв очередной раунд в борьбе с климат-контролем в комнате Илмо, они пришли к Альтаке с заявкой о монтаже второго спального места у Алвареса — тот только и спросил, как они надеются не поубивать друг друга, работая в разные смены. Так-то могут и одной обойтись, спать-то всё равно по очереди. Да если и вместе, культурный код по идее допускает. Он имел в виду, конечно, воспитанную годами суровых лишений неприхотливость, а не что-то иное. Но работая посменно, много не наобщаешься, а вот бардак друг друга бессильно созерцать придётся. Сил впритык хватает на наведение бардака на рабочем месте, отмахнулся Алварес. Два дрази-ремонтника с чемоданом инструментов в половину их роста делегированы были, возились всего полдня — в разгар работы отрубилось электричество в крыле, пришлось чинить ещё и его. Зато на сей раз, вроде бы, капитально починили.
— Воспоминания… — Вадим устало опустился на пол, привалившись спиной к кровати, — воспоминания… Они-то точно останутся. Илмо, ну ты-то должен понимать…
Однако вот получилось у них совпасть — пока всё тихо, может быть, последние часы перед взрывом, все маньяки-трудоголики были Альтакой принудительно отправлены отсыпаться. Ну или кто на что предпочтёт потратить это время, выспаться впрок, увы, невозможно…
— Я понимаю, — Илмо перебрался со своей кровати на соседнюю, подполз к краю, возле которого сидел Вадим, — понимаю, что надо благодарить твою разумность уже за то, что у тебя не возникло на этой почве никакого перекоса — ни болезненной трезвенности, ни… наоборот.
Сначала Синкара, потом маленький Зирхен — они не этого, конечно, хотели, не растравлять, да и называется ли это так. Что тут растравлять, есть такие раны, которые стоит тронуть — брызнут алым, словно нанесены только что. «Никому не дано знать, сколько ему отпущено»… Можно подумать, если б было дано — говорила Виргиния — мы б распорядились этим знанием так мудро-мудро, рачительно-рачительно, а не натворили ещё больше всякого, не всегда простительного.
— Илмо, четыре года прошло, конечно… Четыре года. Но это мало, Илмо, мало… Я не способен осознать, что его больше нет. Не способен. Я понимаю, я должен, разум требует, сама жизнь требует… Я не знаю, что, но кажется — всё восстаёт против этого.
Корианец навис над ним, приобнимая за шею, кожистые отростки коснулись щеки, погрузились в растрёпанные каштановые волосы.
— Знаешь, что печально? Этим вот нам с тобой всё равно не напиться, да и не время откровенно… У нас с этим вообще хронически и постоянно не время… А надо бы, очень надо. Напиться — и поговорить как следует, и оплакать как следует.
Знать, сколько кому отпущено — никакого проку, говорил Диус. Вот иметь возможность делиться этим отпущенным это да, сколько это породило бы чистого, неистового безумия. Диус знал, о чём говорил, он прошёл через эти муки ещё до их рождения…
— Я боюсь. Боюсь осознавать, Илмо. Мне кажется, это меня просто убьёт. Совсем убьёт, чёрная вспышка — и всё. Этот проклятый год, сколько он отнял у меня… Элайю я хотя бы мог надеяться ещё однажды увидеть. А его — уже никогда.
— Не буду говорить, что не нужно рвать себе сердце, саанхели. Будто это подконтрольно нам…
Вадим резким, злым движением откупорил бутылку и припал к ней — почти укусил.
— Не слушай меня. Вообще не слушай. Мне никакого времени не хватило бы, чтобы проститься с ним. И это… да… Вкус другой, но всё же… Это вкус прошлого, вкус боли, того, что связывает…
— Связывает нас с тобой. Иди сюда, брат мой, — Илмо потащил Вадима наверх, на кровать, — брат мой… Ты любил моего отца как своего, иногда думаю, может быть, любил больше, чем я сам. И мне кажется, ты похож на него больше, чем я.