Нет, конечно, Дайенн так не думала. Она лишь надеялась, что эту девочку среда пропитала не настолько сильно. Можно ли выжить среди чудовищ, не став чудовищем самому? У кого-то получается. У тех, кому есть, за что держаться, кто помнит иную жизнь… А Нирла? Одна её сестра убила другую, родители за всю жизнь не сказали доброго слова, а потом продали точно так же, как продавали скотину. Почему Нирла не научилась такому жеманно-издевательскому тону, таким гримасам чистой, концентрированной злобы? А учителя, видимо, достаточно талантливые не попались… Да неужели же, рычал Махавир, швыряя о стену кристаллы с записями бесед, мы освобождаем их для того, чтоб они тащили и тащили это за собой дальше, чтоб просто сменили один притон на другой, жили так же, как жили — пока не сгорят, не растворятся в алкоголе и наркотиках, оставив лишь высохшую мёртвую оболочку? Потом поворачивался к Алваресу с навернувшимися на глаза слезами: «У вас там действительно смогут им помочь?»
Она была готова к упрёкам: где вы были раньше, почему не защитили, не спасли? Она слышала их много раз. Это ранило, но заставляло лишь упорнее делать свою работу. Она только не готова была, чтоб всем пережитым перед ней бравировали, бросали в лицо, как куски тухлятины, наслаждаясь её ужасом — даже не из соображения мести, просто ради развлечения. По крайней мере, что это будет делать ребёнок.
— Ребёнок… — лицо девочки стало хищным и злым, — что-то для этих мерзавцев это вряд ли было каким-то аргументом, госпожа. Они не спрашивали, хочу ли я с ними всеми трахаться. И что ужасного, что теперь я делаю это с тем, кого люблю, по доброй воле и получая много приятного? Мой муж любит меня, ценит и дарит мне замечательные подарки. Вот на последний день рождения он подарил мне моего первого хозяина — ну, того, что убил мою сестрёнку. Такой приятный сюрприз! Я ему внушила, что его трахает гигантский кальмар, вот умора была! Из захваченных для допросов, кого я узнавала, ну или кто ляпнул, что узнал меня — были и такие, тоже всех отдавал мне. Вадим, правда, всегда говорил, что каждого негодяя надо заставить раскаяться, но они неспособны по-настоящему раскаиваться. Они способны только скулить в надежде, что их пощадят. Непонятно, почему. Они сами ведь не щадили никого никогда. Некоторым я внушала, что они горят. И представляете, они обугливались, как головёшки! Без всякого огня! Ну и ещё много всяких интересных штук я освоила. Можно внушить человеку такое, что он за пять минут тронется умом, можно растянуть удовольствие даже на неделю… Вот, посмотрите! — стены комнаты вдруг дрогнули, поплыли, подёрнулись красноватым туманом, превратились в пульсирующие живые ткани, дышащие, стонущие — а потом замерли, обвисли, и по комнате пополз запах, который был ей хорошо знаком — запах остановившейся крови, начавшегося процесса самопереваривания… — здорово я умею, да?
Дайенн, сорвавшись со стула, в панике выбежала из комнаты, борясь с приступом дурноты.
Когда в камеру зашёл Вадим, Элайя сидел в углу, на кровати, обхватив себя за коленки и глядя невидящим взглядом куда-то перед собой. На какой-то абсурдный миг Вадиму показалось, что это тот, прежний Элайя, в одном из своих обычных приступов, когда он выпадал из этого мира — ведь даже звук открываемой двери не привлёк его внимание, он всё так же сидел застывшим неловким изваянием. Однако когда посетитель подошёл ближе, изваяние дрогнуло и повернуло голову.
— Я ждал тебя раньше. Я ведь ради тебя здесь. Я мог бы разнести в щепки эту камеру, не оставить в этом отделении ни одной целой стены, но я сижу здесь и жду тебя.
— Я хотел бы говорить со своим братом, Элайей. А кто сидит сейчас передо мной?
На нём госпитальный халат, который сидит на долговязой фигуре почти так же нелепо, как было это с ранни. И от этого, наверное, всё ещё абсурднее, ещё больнее. Это Элайя, Реннар подтвердил это. Но что значат совпавший генный анализ, сличённые мелкие шрамы после множества Элайиных травм — с тем, что у глаз с разными зрачками другой взгляд, что к тем шрамам добавились новые…
— Не знаю, не знаю… Одно из множества отражений сознаний, пролетавших передо мной, как тени? Из тех сознаний, что угасали под моей рукой… Знаешь, как это выглядит, когда сознание умирает? Тебе не объяснишь, ты закрыт от всего этого… Знаешь, это неверно, что перед глазами умирающего проносится вся его жизнь. Нет, не вся. То в ней, что ему особенно жалко терять, или то, чего он не имел, не успел, а хотел бы иметь… А иногда они отчаянно ищут в ней, и в себе, хорошее, то, чем можно откупиться от смерти, выторговать себе ещё хотя бы миг дыхания…
Вадим сел в кресло, старательно и добросовестно привинченное ремонтниками к полу — едва ли эти болты арестанту действительно не по силам, если вспомнить все виденные картины разрушений, но надо было предпринять хотя бы какие-то меры, хотя бы для самоуспокоения.
— Элайя, что ты помнишь… из самого начала? Три года продолжалась ваша деятельность. Четыре года назад тебя похитили. Между атакой на ваш корабль и пожаром на Тенотке — около года. Лоран рассказал, что происходило с ним до вашей встречи. Что было с тобой?
Парень нетерпеливо дёрнул рукой.
— Я рассказал твоему коллеге всё, что помнил. Всё, что доступно мне самому. Тот медик-телепат — он, возможно, может узнать больше. Он достаточно сильный. Я знаю только, что меня содержали то там, то там, и почти всё время на транквилизаторах. Теперь они на меня почти не действуют, нужна лошадиная доза, на грани остановки сердца, ни один врач не решится на такое… Кажется, они хотели как-то использовать мой дар, в своих целях. Но довольно сложно использовать то, что так… хаотично.
— Однако ты научился контролировать свою силу.
Элайя усмехнулся — чужой, никогда не свойственной Элайе улыбкой.
— Научился… Кое в чём учителя, которых можно встретить на диких территориях, превосходят лучших учителей, которых можно иметь в мирах Альянса. Ты хочешь жить — и ты научишься… Правда, я не хотел жить. Я хотел уничтожить грязь, это гораздо более значимый стимул. Моя точка отсчёта началась с того, когда они ждали, кто из нас с Лораном убьёт другого — но мы убили их. Их всех. Думаю, Лоран помнит об этом больше, чем я. Я помню, как танцевал огонь на стенах, на телах, помню, как вылетали двери, трещали, ломаясь, балки и кости, помню тысячи криков, слившихся в один… Разве в этом вихре есть место вопросу, кто я и откуда взялся? Быть может, было время потом, в том корабле, покидавшем Тенотк… Но был и другой вопрос, важнее. Имея такую силу… невольно спросишь себя — а зачем? Почему эта сила досталась мне? Отчего мне одному и так много? И я нашёл ответ… Там, в пламени, пожирающем Тенотк, этот ответ был так ясен, как самая незыблемая из истин. Эти стены, пропитанные кровью, гнилью, отчаяньем тысяч рабов, породили меня. В этом совершенно не приходилось сомневаться. Зло всегда порождает то, что его уничтожит. Любовно пестует, вскармливает, чтобы пасть от этой руки. Это зло породило меня, породило Аврору, и встретившись, мы прочли в глазах друг друга это знание. Вместе мы стали совершенной силой…
Вадим судорожно гнал от себя некстати встающие перед глазами картины прошлого. Он почти не застал того этапа, когда Элайя задавал этот вопрос иначе, не «для чего», а «за что». Почему я не мог хотя бы родиться нормалом, спрашивал он, горюя над последствиями очередного приступа. Потому что как-то так работают законы генетики, отвечала Виргиния. У двух сильных телепатов может родиться ребёнок без способностей, в принципе это бывает, но крайне редко. Встреча клеток, которые не несли бы генов пси-способностей, была куда менее вероятна, чем та, что образовала тебя, возможно, это доли процента вероятности. Нет ничего странного в том, что малореальное событие не происходит.
Вадиму иногда казалось, что учителя-телепаты смотрят на него косо из-за непроницаемости, но Алион уверял, что это не так. Позже он узнал, что всё же смотрят, но по другой причине, которую ему даже никто не собирается объяснять, и вот на его детский взгляд это было тяжелее. Спрашивать себя, чем заслужил, Элайе приходилось всё же над вполне конкретными вещами. Почему же ему не подошёл тот ответ, который давали сначала матери, а потом корианцы — в сочетании жестоких случайностей нет никакой злонамеренности, как нет и никакого скрытого пока от тебя блага, в истории есть закономерности, но нет предопределённости, предначертанности. Офелия могла и не отправиться следом за мужем на захваченный тёмной силой корабль — но для этого она должна была быть несколько другим человеком. Виктор Грей мог убить некстати случившуюся свидетельницу менее изощрённым способом — но так совпало, что ему нужно было также избавиться от взрывателя. А мог ли корабль доктора Гроссбаума не проходить там в нужное время? Тоже едва ли, жизнь известного учёного была расписана достаточно плотно. Нас приводит в нужную точку времени и пространства множество сделанных нами выборов, а то, какие выборы мы делаем — определяется нашей жизнью, нашим воспитанием.