Ломота в теле постепенно отступала, уступая странной, тянущей невесомости, почти бестелесности — так уже было, было не раз, он не удивлялся. Реальность расплывалась, дробясь, как дробится мир в отражении на гранёном стакане, или смазывалась, смешивалась, словно по невысохшим краскам провели рукой. Как всплеск неконтролируемого телекинеза подхватывал вещи в комнате, так в сгущающемся сумраке парили обрывки мыслей, воспоминаний, панических и обречённых вопросов.
«Что со мной?», «Почему?», «Что мне делать?»
Эстер… это имя почему-то отзывалось в голове болью, царапало череп изнутри, как острый осколок, и он гнал от себя этот осколок, а он снова и снова возвращался, словно неумолимая гравитация влекла его.
С Эстер случилось что-то плохое… что-то очень плохое. Наверное, она мертва.
«Может быть… может быть, это как-то связано… с моей памятью?»
Он вызвал в памяти лицо — как запомнил по предъявленной полицейским фотографии. Но лицо никак не хотело являться таким, оно плавилось, стиралось, преображаясь во что-то уродливо-кукольное, зло смеялось, как все те слабые следы воспоминаний, которые он пытался рассмотреть поближе. Ясно звучал только голос Вадима — «Что случилось с Эстер?».
Это должно быть важно. Раз так больно — значит, важно. Раз Вадим спрашивает — надо попытаться поймать этот осколок… Что случилось с Эстер? Что случилось с Элайей Александером?
«Видимо, после этого ты стал считать себя не Элайей, а кем-то другим».
«Кто? Кто здесь?».
Это красные цветы. Их лепестки дрожат, как губы, произносящие слова. Их лепестки взлетают, полощутся на ветру, становясь флагами над головами. Мягкая ладонь обволакивает руку, немного сдерживая щемящую грусть.
«Если хочешь, давай уйдём».
«Нет-нет, ещё минуточку».
Минуточку — это лучше всего. Постоять так на обочине, глядя на всех этих людей, идущих мимо красивым строем — они другие, совсем другие, их светло-зелёные лица светятся радостью, у них на плечах сидят их дети, в их руках шарики, такие же яркие, как полотнища знамён над головами. К ним нельзя, невозможно. Но сразу уйти — тоже будет потом обидно. Минуточку — постоять, посмотреть, как бы немного тоже поучаствовать в празднике. Вот так правильно. И ей тоже немного радостно, она может хоть немного не думать о том, что проходит тот же путь…
Картинка дрогнула, смазалась, погасла. Что это было? Кто это? Аврора собирала эти фрагменты… Надо как-то не позволить им распасться снова…
Крутой горный склон, такой нестерпимо ярко зелёный, что больно глазам. Зелёный покров тут и там прорезается светлым, дышащим солнечным теплом камнем. Там, в сияющей синеве вверху, ожидает самая желанная встреча…
Но зелень и синева темнеют, выцветают на глазах — словно из опавшего листа мгновенно уходят краски жизни. И серый камень дышит холодом, и из ущелий тянет ядовитыми испарениями. Они клубятся, поднимаются, обвивают ноги, и всё туже их змеиные кольца, тянущие, сосущие жизнь…
«Кто была эта девочка? Она погибла?»
«Да. И ты определённо зря это увидел».
«Это же не твоя память? Это… твой отец?»
«Нет, конечно, нет. Тот, к кому я относилась… наверное, в чём-то схоже».
«Почему такое чувство, что это он виноват в том, что она умерла?»
«Тебе рано об этом думать. Позже я объясню тебе, хорошо?»
Невыносимо больно, когда из-за тебя кто-то умер…
Реннар печально покачал головой.
— Я не могу пробиться к нему. Он погружается в зеркальный коридор чужих воспоминаний. Кажется, это голоса его матери и… другой матери. Вадим вопросом про ту женщину затронул, видимо, что-то очень болезненное. Вероятно, это действительно послужило расколу его сознания.
Дайенн тоскливо посмотрела на подёрнутый мелкой сеткой трещин экран монитора. Нечего думать подключить какую бы то ни было аппаратуру, пока сполохи телекинеза хаотично кружат по камере мелкие предметы — спасибо, хотя бы их больше не пытаются впечатать в стену. Что там, игла капельницы снова выскользнула… И не факт, что у них получится снова… Можно б было вколоть препарат, подавляющий способности. Можно. Но не повредит ли это ему сейчас…
— Что же делать?
— Я пытался использовать один из этих образов… Пока бесполезно. Они слишком искажены и перемешаны, и с ними, видимо, тоже связано много боли…
— Боли? Но это его семья…
Реннару наконец удалось распаковать салфетку и промокнуть кровоточащую ссадину на лбу.
— С семьёй связана самая сильная боль, Дайенн. Страх потери, чувство вины, страх разочаровать. Нас, минбарцев, учат преодолевать страхи, очищать чувства от этих неизбежных горьких плодов — но все ли преуспевают в этом? А их — не учат. Он натолкнулся на воспоминания матери о её брате, о боли его матери из-за болезни сына, о чувстве вины своей матери, что ничем не могла им помочь. О том, что история повторяется — теперь уже с ним, теперь его матерью владеет то же бессилие. И в воспоминаниях о второй матери он тоже натолкнулся на трагический момент — её боль за дорогого ей человека, вынужденно умертвившего ребёнка… так я понял. Я почти уверен — та женщина погибла у него на глазах, и он, не в силах простить себе, что не смог её спасти, заблокировал эти воспоминания вместе со всей прежней личностью.
Дайенн устало-привычным движением увернулась от пошедшего на очередной круг контейнера с ампулами — невозможно всё держать в руках, главное, что у него отличная амортизация, ничего не разобьётся, если он упадёт.
— Сейчас хотя бы заставить его очнуться… как они справлялись с его приступами эти три года без его таблеток, Валена ради?!
— Ну, не факт, что без… В контрабанде бывает немало и медпрепаратов. При условии, что он помнил, что ему необходимо принимать. Или эта девочка, Аврора, как-то помогала ему.
— Да простят меня небеса, — Дайенн отвернулась, — у меня не создалось ощущения, что она способна на что бы то ни было созидательное.
В три руки — левая рука Вадима удерживала стойку капельницы от возвращения к полёту по камере — им с Реннаром наконец удалось почти невозможное, снова ввести иглу в вену.
— Попробуй другой образ. Огненный столб в темноте.
— Что?
Под глазом у Алвареса заметная припухлость, синяк будет знатный. Каким чудом эта стойка не высадила ему глаз! Как-то в детстве, смеялся он, зуб выбило Торой — подарочное издание, тяжеленное…
— Это должно помочь. Этот образ был в числе перечисленных… Я думаю, он означает либо его убеждённость, что вера и молитвы помогают ему бороться с болезнью, либо Дэвида Шеридана, действительно помогавшего не в раз в таких вот моментах. Он мог пробиться к сознанию Элайи, когда больше никто не мог. Элайя говорил — он слышит его приступы издали и не позволяет ему раствориться во тьме.
Дайенн воззрилась на напарника недоуменно.
— Дэвид Шеридан… Пробивался к его сознанию? Подожди, но ведь он нормал?
— Я не говорил? Он способен слышать мысли телепатов. Только телепатов. Виргинии, Офелии, Элайи. И… тогда, в пустыне, он спас ту девочку потому, что услышал её мысленно.
— Но… как такое возможно?
Вадим неловко пожал плечами.
— Не знаю. Я знаю, что нормал может слышать мысли телепата, если тот сам того захочет, если направит свои мысли в его голову… но это другое. Дэвид нормал, и мысли нормалов он не слышит, никогда. А телепатов он слышит и чувствует…