— Я собирался спросить…
— У него, про меня? И боялся услышать ответ? Логично, нарн с моим именем и положением не мог бы не вернуться на родину, к семье. И раз меня не было среди освобождённых — значит, я мёртв. И это естественно — я был стар, и плен очень подорвал моё здоровье… После освобождения я прожил совсем недолго. Однако кое-что я успел сделать… Я понимал, что мне осталось недолго, и выбрал остаться у них. Не ради твоего брата и его сумасшедшей девчонки — ради других людей там, которым я, из последних моих сил, как-то смог помочь. И я хотел бы попросить у своей дочери прощения за то, что выбрал их, не её. Но я врач, и пока мои руки способны были что-то держать, или хотя бы мой голос был ещё слышен, чтоб давать рекомендации, я должен был что-то сделать для жизней, и без того искалеченных чудовищными жерновами. Я знаю, она поймёт меня. И всё же я не могу не передать ей свои извинения. Передай ей, Алварес. Расскажи, что последние свои дни я встретил свободным, что издевательства этих скотов не сломили меня, потому что меня поддерживала мысль о ней, моём обожаемом творении. Передай, что я люблю её и горжусь ею. Её существование, её взросление, её успехи украсили финал моей жизни, как весенний цвет порой украшает старое, иссохшее дерево. Во всём этом не очень-то много смысла, меня давно нет. Но я хочу, чтобы она услышала…
— Она услышит. Обещаю.
— Спасибо. Ничто другое мне уже не нужно.
Вадим облизнул губы.
— И он… он ещё кого-то так… отпечатал?
Лицо брата усмехнулось чужой усмешкой.
— Мне этого знать не положено. Но есть основания полагать, были и ещё. Ты, наверное, сейчас думаешь о том, что это ведь для психики не безвредно… Ну, для его психики одним предсмертным контактом больше, одним меньше… уже ничего не решало. Ты-то знаешь, что всё очень скверно.
— Когда мы ещё были рядом… всё было не настолько ужасно.
И снова вспоминались те дни их детства, и всегда мрачный после услышанных разговоров Гани с корианскими детьми Элайя — напоминания об отце, которого он никогда не знал, были для него болезненными. «В древности был закон, что те, кто недавно женился, не должны ходить на войну, они должны быть со своими жёнами. Если б он не полетел тогда — может быть, он был бы теперь жив… И моя мать не бросилась бы следом, и не оказалась бы между жизнью и смертью. И я родился бы здоровым». — «Да, Элайя, ты, наверное, прав. Но древний воин мог остаться в стороне — другие воины были в точности такими же. А силы, равной силе твоего отца, во вселенной не было. Имея такую силу, можно ли просто наслаждаться жизнью обычного человека?»
Не отголосок ли того давнего разговора воскрес в нём тогда, на корабле, увозившем его с Тенотка?
— Но большая беда уже зрела в малой, разве ты будешь отрицать? Я лишь тень себя прежнего, но всё же я тень врача, и имею возможность увидеть кое-что изнутри.
— Расколотое сознание?
Темноволосая голова склонилась, то ли согласно, то ли задумчиво.
— Расколотое сознание — лишь следствие, проявление… Нестабильное сознание. Я один из немногих нарнов, что-то понимающих в том, как устроено сознание телепата, но увы, мне не хватит времени объяснить это тебе. Мои студенты слушали это в течение полутора курсов. Есть в принципе определённые проблемы с сильными телепатами, способности которых функционируют с рождения. И тем более — когда это телекинетики… Бытует мнение, что тяжелее, когда способности просыпаются внезапно, от такого открытия можно и с ума сойти… Но эти трудности преимущественно социальные и касаются телепатов, не знавших о том, что они телепаты. Когда человек готов к предстоящему пробуждению способностей, всё протекает куда легче.
— Да, Виргиния говорила что-то подобное. У неё маркеры телепатии нашли сразу. Ну, и кто ещё только не сказал, что Элайе досталась слишком большая сила, чтобы с ней можно было справиться.
— Справлялся он с ней, может быть, и не блестяще, но вполне сносно — с учётом того, что проблема не в силе как таковой, а в том повреждении, которое он получил. Но это ты, думаю, тоже знаешь. Я не берусь предполагать, смогут ли однажды исправлять и такое, с ментальными повреждениями я знакомился весьма обзорно, это не мой профиль. Но по крайней мере, вернуть его в оптимальное для него состояние фриди могут. Мне жаль, что я только понимаю, а от понимания мало проку. Помочь твоему брату я не смог ничем.
— Как он справлялся с приступами всё это время?
Нарн внутри человеческого тела мрачно усмехнулся.
— Как организм справляется с температурой, когда организм уже не борется? Приступы были следствием борьбы сознания за своё существование. Всё внешнее просто отключается, когда все силы брошены на борьбу с этой центробежной силой. А однажды он просто перестал бороться.
Вадим перебирал в мыслях эти лоскутки памяти, озвученные сначала Лораном, потом Реннаром. Но ведь не все они были о боли, не все…
Красные цветы — это о том случае, когда Офелия почти решилась пойти с ним на праздничное шествие. И испугалась в последний момент. Что, если у него случится приступ? Может быть, он и не нанесёт никому существенного вреда, но сам этот факт — не станет ли для него травмой? Она старалась не думать в этот момент о Кэролин и Алане, действительно старалась. Но за эти годы она разучилась ставить блок на мысли — здесь у неё были свои травмы.
Горный склон — это сон Виргинии, давний сон, который она пыталась не вспоминать при Элайе, но ей дисциплинировать свои мысли давалось ещё тяжелее. Это тот сон, в который вторгся Гелен. Гелен, который, где бы ни находился, наблюдает за ней и теперь — через зонд на пушке, носящей имя убитой девочки. Как она могла не думать о таком?
Всё это — о детском бессилии перед болью взрослых. Но ведь было ещё. Свечи… Это не только их споры, это ещё и визиты Гроссбаумов, поддерживавших его в том, в чём не поддерживал больше никто…
— Я не хочу верить, что моего брата больше нет. Что то, что раскололось, больше не соберётся обратно. После нашего разговора…
— Ты винил себя в том, что спровоцировал его приступ? Теперь ты понимаешь, что не нужно? Это хороший знак. Знак, что он снова почувствовал себя, снова начал бороться. Ты задел некую очень больную струну в нём.
— Эстер?
— Да. Ты правильно понял, что с ней связан тот кризис, после которого он перестал бороться. После чего ему слишком тяжело было оставаться собой. Для 16-летнего мальчика, с его проблемами, с его домашним, тепличным воспитанием это действительно было слишком. Но совесть невозможно заставить замолчать навсегда, и сколько ни беги — ему придётся повзрослеть.
Ему необходимо взрослеть — так говорила и Эстер тогда, да разве б кто-то стал с ней спорить? Точно не Вадим, всеми силами вытаскивавший Элайю из дома. Правда, прежде речь не шла о поездках в гости к иномирным олигархам. «Боишься, что соблазнится его образом жизни?» — что-то такое спросила тогда Эстер. Тогда на выручку пришла Виргиния, сказав, что если соблазнится — вольному воля, конечно, половина наследства Андо Александера — его, да хоть и всё бы забрал, им-то с Офелией хватит зарплаты, опять же, на Марсе поселиться даже удобно будет, раз уж необходимые ему препараты как раз Эдгарс Индастриз и производит… Только вот надо понимать, что ни Вадим, ни тем более они с Офелией туда переселяться не собираются, придётся выбирать… Это кроме вопроса, не достаточно ли он уже большенький, чтоб не путать туризм с эмиграцией, готов ли он глубже узнавать совсем не сказочный мир бизнеса и политики, или будем и дальше роскошествовать привычным образом — тратя кругленькие суммы на поддержание собственного здоровья.
— Когда-то больше всего меня пугали его приступы, а радовало — когда они бывали как можно реже. Разве я мог представить, что есть что-то куда более страшное…
Нарн снова грустно покачал головой Элайи.
— Никто не мог, и не должен. Я был стар к моменту смерти, я прожил непростую жизнь и в ней было немало не самых весёлых страниц. Но я никогда не представил бы, что убью женщину, к которой относился так, как он к этой Эстер, и что она предаст меня. Действительно близкие никогда не предавали меня. С дальними бывало всякое, но близкие всегда были надёжны.
— Она предала его?
Лицо Элайи дёрнулось — видимо, хоть и главенствовала сейчас другая личность, этот разговор всё же отзывался внутри болью.