— Я тоже ничего не понимаю, поверь…
Увидеть Алвареса в столь поздний час на пороге госпиталя Дайенн не ожидала. Авральная обстановка понемногу сменилась штатной — большинство тяжёлых пациентов спали под анальгетиками, срочные операции завершены, несрочные внесены в график, с большим трудом удалось вытолкать Реннара спать, заверив, что втроём они тут сумеют справиться, ну, а если не сумеют — честное слово, разбудят его и медсестёр. Унте, правда, не позволял ей поползновений в сторону нарушения предписанного режима, поручив смешивать растворы — это при её состоянии посильно, а капельниц на эту ночь предстояло много. За этим занятием её и застало явление напарника.
— Решил всё-таки сдаться? Хорошо, что Реннар этого не видит.
— Да, хорошо, потому что ничего подобного. Я просто зашёл кое-кого проведать.
Подошла Нирла, взяла у Дайенн готовую бутыль и проследовала с нею, исполненная важности, в сторону одного из ожоговых боксов. Дилгарка проводила её умиленной улыбкой.
— Реннар её хвалит, говорит, ей достаточно один раз показать — и она всё сделает безошибочно, очень внимательная и старательная. Из неё выйдет хорошая медсестра.
— Из неё может выйти кто угодно… теперь.
— Так к кому ты пришёл?
Алварес подошёл к табло с именами пациентов — имена, конечно, были указаны у тех, чью личность удалось установить.
— К тому земному мальчику. Он не приходил в сознание, не называл своего имени?
Дайенн покачала головой.
— Нет, его состояние стабильно тяжёлое. Реннар опасается, что… ладно, не буду заранее. Пойдём, покажу тебе, где он.
Юный землянин — ему было не больше 20 лет, скорее ближе к 17 — лежал в обычном, не ожоговом боксе. Дайенн снова порадовалась тому, что его эвакуировали в числе первых, вместе с ней. Если б он был в кабине тогда, во время взрыва… Мороз по коже продрал от очередной мысли о том, что там тогда могла быть и она. Если б Нерклу не положил её в числе первых — вероятно, потому, что у неё на руках всё ещё был денет. А если бы она не потеряла сознание так быстро — она б была среди тех, кто так и остался внизу… Она проследила за взглядом Алвареса, но задержать взгляд на лице пострадавшего дольше минуты оказалось выше её сил. И она презирала себя сейчас за эту неприемлемую для врача слабость, но успокаивала себя тем, что сейчас она больше пациент, чем врач. Это всё шок, сотрясение, Реннар прав, очерчивая круг её участия сейчас очень небольшим.
— Ты пришёл сюда потому, что думаешь о своём брате? Он ведь был примерно того же возраста, когда это случилось?
Вадим кивнул.
— Очень хочется надеяться, что и этого парня кто-то помнит и ждёт. Что его семья не погибла…
Дайенн вздохнула. Пока совершенно непонятно, как искать эту семью. Документов у освобождённых не было вообще — как это, впрочем, обычно и бывает, и никто из собратьев по несчастью не знал имени землянина. Даже объявить о нём в новостях пока что толку мало, черты изувеченного лица разобрать невозможно. И зубную карту тоже не составишь, половина зубов выбита…
— Алварес, тем, что ты сейчас отказываешь себе в необходимом тебе отдыхе, ты ему всё равно не поможешь. Реннар и другие медики делают всё возможное…
— Разве у минбарцев не считается и полезным, и правильным сидеть у постели тяжелобольного и обращаться к его сознанию со словами ободрения и поддержки?
— Да, действительно. Ты ведь рос на Минбаре, знаком с нашими обычаями, и получается, они тебе, хотя бы отчасти, не чужды. Хотя мне казалось, обычаи, которые ты чтишь теперь — иные.
За полупрозрачной стеной бокса проплыл, подёрнутый зыбью, как при взгляде сквозь воду, маленький силуэт Нирлы с подносом — кажется, в одном из соседних боксов кто-то пришёл в себя. Надо бы вернуться к своим и без того невеликим сейчас обязанностям, а желательно и проверить, как дела в тюремных боксах, к которым Нирле запрещено приближаться. Но Дайенн не двигалась с места, и хорошо понимала, почему.
— Расскажешь о своём брате? — никакого участия в голосе, пожалуй, недостаточно, чтоб прикрыть чувство вины за эти расспросы, — каким он был?
Алварес обернулся.
— Он был хорошим парнем. Добрым… насколько можно быть добрым и хорошим при таких проблемах. Думаю, ты знаешь, что тяжёлая болезнь редко улучшает характер.
— Говорят, Вселенная не посылает нам испытаний, которые нам не по силам. Но найти эти силы редко получается сразу. Иначе это и не было бы испытанием. Это у него… с детства?
Она хотела спросить — «С рождения?», но было сложно озвучить такую кошмарную формулировку. Однако напарник её понял.
— Его мать едва не погибла, будучи беременной им. Было чудом, что она смогла вернуться к полноценной жизни, а для него чудом было уже то, что он выжил. Так говорили все. Мрачноватое чудо… Не знаю, что там имела в виду Вселенная, но было жестоко обрушивать такое именно на Офелию. Сначала она наблюдала мучения своего брата, теперь — сына… Нет, это не наследственное, хотя несведущему и могло б так показаться. Не знаю, на что они рассчитывали, но было ошибкой позволять этому ребёнку появляться на свет.
— Алварес, безнравственно так говорить!
Глаза напарника зло сверкнули.
— Безнравственно? А нравственно, видимо — жить в страданиях? Когда сам больной знает, что ему никогда не жить полноценной жизнью, и его родители, все его близкие знают это… Когда я был мал, мать не рассказывала мне об этом, но это был страх, отравивший ей немало минут. Виргиния и Офелия во время сеансов видеосвязи были, как правило, сдержанны, уводили разговор от печальных тем, но она многое понимала. Мы ведь с ним родились в один день, в одной больнице. Я полукровка, было настоящей авантюрой родить меня. Но мою мать врачи каждый раз успокаивали, развеивая её тревоги, а чем можно было успокоить Офелию?
— Значит, ты считаешь, что авантюра, как ты сам это называешь, больше заслуживает права на жизнь, чем ребёнок, рождённый естественным путём, от союза мужчины и женщины одной расы? Своей матери ты ведь не говоришь, что она напрасно тебя родила?
— Дайенн, мы оба рождены искусственно, и оба, думаю, понимаем, что естественно — не значит лучше. Мои гены не скомпонованы так прилежно, как твои, но я, во всяком случае, не доставлял своей матери проблем…
— Проблем? Ты видишь в ребёнке проблему?
Она хотела добавить, что таково, видимо, воспитание Корианны, с отрицанием семьи, родительской любви и всего, что есть несомненно святого в человеческих отношениях, но напарник её перебил.
— Кажется, ты выразила всё-таки сочувствие его матери, а не зависть к её материнскому счастью. Я послушал бы, как бы ты рассуждала, если б видела это своими глазами, видела не как врач, а как член семьи. Не сомневаюсь, легко рассуждать с твоей позиции, может казаться, что наблюдать изо дня в день мучения собственного ребёнка — лучше, чем не иметь детей вовсе.
— Я этого не говорила, ты превратно меня понял.
— Или что жизнь — это в любом случае прекрасно, даже если это непрерывный страх, и для тебя самого, и для твоих близких. Жизнь, подобная узкой тропинке, один шаг с которой в сторону может привести к непоправимой катастрофе.
— Мы все идём по очень узкой тропинке, Алварес. Жизнь окружает нас опасностями с самого детства. Не думай, что страха не знали мои родители, когда просто готовили для меня пищу и боялись сделать что-то не так. Или когда нужно было показывать нас ксенобиологам комитета по усыновлению, чтобы оценить, как мы растём и развиваемся, услышать, не совершили ли они каких-то непоправимых упущений…
Алварес потёр лицо ладонями.
— Быть может, первое время твои родители и заходили ночью в вашу спальню, чтобы просто послушать, дышите ли вы, но со временем, убедившись, что всё делают правильно, они, несомненно, успокоились и обрели уверенность. А в семье Элайи если и было спокойствие, то спокойствие обречённости. Лекарства не давали иллюзию того, что он здоров, они просто не позволяли его болезни оторваться на всю катушку. Чуть меньше головных болей, чуть реже приступы. Чуть больше возможностей что-то выучить, во что-то поиграть или даже выбраться хоть иногда из дома. Ни тебе, ни мне не представить, какую немыслимую любовь и ненависть можно испытывать к маленькому флакончику таблеток — хозяину твоей жизни.